– Или, может, ты авиабазу охранял? – спросил механик, то ли нарочно подбрасывая ему наживку, то ли искренне надеясь… на что надеясь? Он же уже все понял, с первого слова. И почему-то таился. Из деревенского снобизма. Мол, пусть этот городской фофан брешет, сейчас мы ему устроим Панджшер.
В каюте уже нечем было дышать. Глинников встал, произнося: «Пашел…» – он хотел добавить, что пошел подышать свежим воздухом, но ударился головой о потолок, осекся, резко наклонился вперед, навис над Борей, чьи глаза сразу блеснули, как светочувствительные отражатели, поймавшие луч. «А-а?» – удивленно выдохнул он, и зубы Глинникова тут же лязгнули. Он отдернул голову и снова ударился о потолок. Загорелый кулак, пропитанный соляркой и машинным маслом, нагнал его сбоку. Глинников драться не умел и не любил. Да тут и негде было драться. Как от жалящей пчелы, отмахнулся он от механика, и того снесло в сторону, полетели на пол стаканы, сало, хлеб. Механик тут же вскочил и ударил Глинникова тупым башмаком по голени, весьма чувствительный удар. Глинников, правда, особой боли не ощутил, все-таки принято было изрядно обезболивающего, но он нагнулся почесать голень и получил удар кулаком – такой сильный, что в челюсти у него что-то хрустнуло. Тогда Глинников, отдуваясь, сцапал механика за бок и швырнул к койке – та зазвенела от удара и вполне могла, прорвав обшивку, уйти в автономное плаванье. Даже капитан что-то услышал и закричал: «Эй! Что там у вас?» Механик морщился от боли, безумно озираясь, силясь понять, что с ним произошло, где он находится… Не дожидаясь, пока он опомнится, Глинников проворно вскарабкался по лестнице, подхватив люк, и опрокинул его прямо на пытавшегося подняться следом за ним механика. Из рубки оглянулся капитан Виктор Данилович. Красноватое доброе его лицо напряглось.
– Ч-чего такое там, а-а?
«Гад! Сука!.. урою падлу! Открой!» – забушевал под люком Борис.
– Чего не поделили-то?! – снова крикнул Виктор Данилович, сверкая из-под насупленных бровей серыми глазами.
Глинников не нашел ничего лучшего, чем ответить: «Историю!» – «Чмырь! Сука!.. Забью!» – ударился с новой силой механик. Глинникова встряхнуло. «Не жилец!» – восставало из железных жарких грохочущих недр самое негодование тех, перед кем Глинников преклонялся. «Клянусь – не жилец! Груз двести!»
– Я бы попросил, – обратился Глинников к капитану, – пристать к какому-нибудь жилью… берегу, что ли.
– Дожрались! – в сердцах воскликнул кэп.
Глинников тут же вспомнил, что на лоции нож с наборной разноцветной рукоятью, им резали сало, хлеб…Что предпримет капитан? Может, самому захватить судно, связать кэпа. Но как закрыть люк? Если этот рыжий дух вырвется наружу, это закончится плачевно. Глинников слышал, как он разбил бутылку и вооружился таким образом довольно опасной штуковиной, поэтично называемой розочкой. А может, кроме бутылки там какой-нибудь гарпун. Не хотелось бы стать объектом китобойного промысла. Нет, с люка слезать ни в коем случае нельзя.
О, черт. Глинников с тоской посмотрел на реку, все такую же живописную, великолепно спокойную, буддийскую в своем спокойствии. Диссонирует с этим миром один только хомосс. Все начиналось так прекрасно. Чего, спрашивается, заходится этот механик? Оскорбил его лично кто? Глинников оглянулся на рубку с седым капитаном в грязной шапочке с солнцезащитным оранжевым козырьком. Капитану что, насмотрелся, небось, на своем веку. Крутит баранку… штурвал, ведет катер куда надо. В верховья. Там его и притопят, меня то есть, журналиста, как куль с глиной. О чем он думает? кэп-смершевец? А ну как взыграет условный рефлекс? Ведь Глинников – провалился, легенду не до конца продумал… да он и не собирался врать, как-то само совралось, сорвалось. Но кэп-то об этом не знает еще. Значит, тем более нельзя выпускать Борю. А он что-то притих… Нет ли там какого-нибудь запасного лаза? через машинное отделение?
Если очень хорошо, то и плохо будет очень, гласит старая народная примета.
– Виктор Данилович! – снова обратился он к старику. – Я вас уверяю, что мне необходимо… сойти на берег. Обстоятельства изменились.
Кэп молчал. Катер тарахтел. Вскрикнула чайка.
– Исходя из целей безопасности на водах…
И внизу взорвалась пороховая бочка: механик. Глинников даже съехал с люка, но тут же проворно навалился всей тушей на него и сумел пересилить механика, успев увидеть взмыленное, ослепшее от солнца и ненависти лицо механика со слипшимися в железной ярой духоте волосами.
«Дани-и-и-лы-ы-ы-ч! А-а!.. хх!.. Отставить! Не делай этого! Выпустите меня!»
Глинникову стало совсем нехорошо от этого крика. И он… как цербер… не так ли и государство давит их?..
Черт, сколько же это будет продолжаться? У Глинникова было такое чувство, что это он работал всю дорогу двигателем. И теперь его лошадиные силы иссякали. И ведь все время надо наваливаться, быть в напряжении, механик-афганец же в любой миг может ударить. Это все равно что сидеть на вулкане. В общем, государственным мужам не позавидуешь, сделал он неожиданный вывод, видя себя спьяну Брежневым. Брежнев на катере с разъяренным механиком. Так нет, механик бы ему и слова не сказал. Или что-нибудь вроде этого: «Да ладно, Ильич, ну промашка вышла, так что ж». Интересно, хочется этому Борьке туда вернуться?.. Эх, ведь можно было б так хорошо поговорить.
Но Виктор Данилович явно что-то умышляет. Или ему в самом деле плевать? Так ведь бунт на корабле.
– Эй! – вдруг окликнули из рубки.
Глинников встрепенулся.
– Держи!
Из рубки вылетело что-то. Глинников удачно схватил это, как собака кость, как утопающий круг, – правда, он был маленький и металлический – моток проволоки. Глинников с усилием размышлял, глядя на проволоку, потом осмотрел люк – и понял! Вот дужка для замка – и такая же на краю палубы. Он вдел конец проволоки в дужки, начал наматывать ее, закрутил – и расслабился. «Данилыч! Не делай этого!» – снова возопило снизу, откуда-то из самых глубин, из бессознательного, пытающегося ворваться в сознание – и все погубить, пожечь горячим ветром-афганцем, – в редакции по рукам уже ходила машинописная книжка Фрейда «Я и ОНО». Глинников вздохнул. Он испытывал громадное чувство благодарности к капитану. Рубашка на нем была мокрой от пота и пролитой водки, брюки испачканы. Мгновенно все происшедшее на реке показалось ему бредом. Два часа назад он был уважаемым человеком, журналистом из газеты – пока не партийной, а молодежной, но – областной. И вот один из героев очерка «Плотогоны», простой сельский парень, костерит его последними словами и готов вонзить ему в пузо поэтическое оружие. Роза ветров у него такая. А второй, Виктор Данилович, благообразный, но орет, как надсмотрщик. Наверное, не одного шпиона в расход пустил. И Глинников-то и чувствует себя разоблаченным… агентом туркменского сна! и всего лишь, он же лишь немного повоображал, пофантазировал, а так жестоко поплатился. Очки потерял. А где же дипломат?
Дипломат был в рубке. Глинников попытался что-то объяснить капитану, но тот лишь мельком, как на букашку, взглянул на него. Он поворачивал катер к деревне; уже слышны были собаки-гуси, треск мотоцикла. В реке у причала купались дети. Завидев катер, они закричали, тот, кто был на берегу, бросился в воду, чтоб покачаться на волнах. Катер замедлил ход и осторожно, нежно ткнулся в берег. Мальчишки галдели. Глинников взял дипломат.
