Они поселились здесь, на земле, и отставной капитан, когда-то подававший надежды, собиравшийся поступать в академию и уже расчищавший место на погонах для одной крупной звезды, пошел на конюшню – убирать за лошадьми, перебрасывать пуды навоза, когда ломался транспортер, пасти табун на лугах над Днепром в облаках слепней и мошкары, под беспрерывными дождями или в знойном мареве, при свете звезд и зареве близкого города. Впрочем, никто особенно этому уже не удивлялся, страна встала на дыбы, и кто-то из грязи попадал в князи, а кто-то и наоборот; одну шестую земли трясло и ломало; появлялись новые государства; по железным и автомобильным дорогам тянулись контейнеры исходящих; беженцы спасались с одними узлами; гремели указы и заявления, лязгали гусеницы танков и тягачей. Мало ли какая причина заставила офицера, вступившего в самую лучшую пору жизни, резко все изменить. О переменах говорило всё.
Они поклеили новые обои, покрасили полы, рамы, развернули ковры и паласы, расставили мебель, повесили на стены репродукции и фотографии, вернули книги на книжную полку. Весной капитан вскопал огород, посадил – еще с помощью родственника – вишни и яблони, обнес двор изгородью, пока временной, из ольховых жердей, до лучших времен, как заметил Сергей; на поле позади двора посадил картошку, начал строить хлев. Жена Сергея дала им цыплят, предлагала и кроликов, но Наталья наотрез отказалась, ее тошнило при одной мысли о том, что с ними придется делать, когда они наберут вес. Жена офицера, привыкшая к жизни в дальних гарнизонах, она все-таки оставалась горожанкой, более того – коренной ленинградкой, и, конечно, мечтала всегда о своих проспектах и мостах. Но Николай, выходец с Урала, был равнодушен к этому городу; ему, пожалуй, нравилась Москва, а еще больше – Пермь.
…А оказались они в Воронцово.
И начали здесь жить.
Наталья устроилась работать в детский сад, еще в нем была нужда. А Николай уже летом пас воронцовский табун в одиночку.
И однажды, обдуваемый на взгорке ветерком, он, измученный бессонной ночью, уснул, а лошадь отвязалась и далеко ушла, и весь табун вообще пропал, как в какой-то сказке. Колядин вскочил. Меньше всего ему хотелось быть посмешищем у местных. Утерять табун и свою лошадь!.. Такого еще в Воронцово никогда не бывало с самого основания. У отставного капитана появился шанс попасть в воронцовские устные анналы. Он выхватил из сумки с обедом кусок хлеба и, держа его в вытянутой руке, пошел медленно к лошади, как можно задушевнее зовя: «Майка!.. Майка!..» Пегая Майка с белыми пятнами, похожими на карту антарктических полей, паслась в отдалении. «Майка!.. Майка!..» – звал Колядин, протягивая угощение. Лошадь подняла голову и задумчиво на него посмотрела. Она имела основания быть недовольной этим неумелым чужаком. Заснув, он не разнуздал ее, не дал ей вволю попастись вместе с остальными, не ослабил подпругу седла. И, наверное, вообще он ей был неприятен. Лошади как женщины, учил его Сергей, любят умелого ездока, сразу чувствуют уверенность, гонор. Под самим Сергеем лошади пританцовывали, они слушались малейшего движения его руки, пяток и бесстрашно брали препятствия в виде жерди, кустов, канавы, тогда как под другими ни за что не хотели этого делать, выгибали шею, раздували ноздри, фыркали, шли боком, били копытом. То же и под Колядиным. Что ж, во всяком деле нужен талант. У Колядина были другие навыки.
Майка вдруг заржала недружественно и, с презрением отвернувшись от его даров, побрела прочь. Колядин стал звать еще ласковее, его даже затошнило от собственного елейного голоса. Сергей говорил… да… Но вообще-то женщины любят солдат с их духом мужского братства… А Майка уходила по лугу.
Он шел за ней, как привязанный, не выдержал, побежал, но и Майка приударила, снова заржав, выгнув хвост. Нет, так было хуже. Колядин остановился, обдумывая план. В нем заговорил тактик. Он внимательно осмотрел местность, обошел лошадь и методично начал загонять ее в дальний угол луга, переходящего в болото. Майка отступала. Была, конечно, опасность, что она свернет к реке и просто бросится в воду с обрыва – берега там были как раз обрывистые. Но нет, она послушно забрела в глухой угол, остановилась перед топью, недовольно заржав, раздувая ноздри. Колядин с хлыстом наступал. По шкуре лошади прошла дрожь. Она стояла в ожидании и как будто покорилась, но как только Николай приблизился, вдруг кинулась по кустам, однако зацепилась уздечкой за сук, и этой заминки было достаточно – он настиг ее, схватился за сырую пахучую уздечку и хлестнул сложенным ремнем по огромным выпуклым карим глазам – и внезапно остановился, пораженный каким-то сходством… С кем? Он вывел Майку из кустов, вскочил в седло и поскакал назад. Надо было отыскать пропавший табун – и так-то уже малочисленный. Лошадей вполне могли угнать, а Колядин – прослыть в веках капитаном-отставником, пустившим воронцовских по миру. Майка вынесла его на взгорок и еще дальше на холм, он огляделся и увидел своих лошадей! Они мирно паслись в пшенице на склоне обширного соседнего холма за ручьем, во владениях чужого хозяйства. Колядин поскакал туда, боясь, что кто-то все увидит, донесет. Издалека он принялся щелкать бичом, уж этому-то выучился вполне за несколько месяцев крестьянской жизни. Лошади вскидывали головы, озирались и недовольно ржали, всхрапывали, Майка отвечала им. Колядин хотел было матерно гаркнуть, но прикусил язык. Нет, тут надо было действовать, как в разведке. Молча он въехал в пшеницу, еще голубовато-зеленую, сладко-неспело пахнущую, захрустевшую под тяжелыми копытами, и попробовал завернуть разбредшийся табун. Но непослушные лошади отбегали в глубь пшеничного поля. Вообще они у Колядина уже не вызывали никакого умиления и представлялись существами своенравными, хитрыми и, пожалуй, злыми. Он не завидовал артиллерийским офицерам прошлого, тому же Толстому. Все-таки гусеничный тягач в несколько сот лошадиных сил удобнее и понятнее. Командиру батареи девятнадцатого века приходилось заботиться не только о подчиненных людях, но и о лошадях, а это значит: фураж, водопой (сто килограммов травы, шестьдесят литров воды в сутки на одно брюхо), сбруя, подковы, ветеринарная обработка… кошмар… И тягач еще не так просто вывести из строя, даже если минаразуетего, можно заменить несколько траков в гусенице, и уж по крайней мере бронированная шкура выдерживает и пулеметный огонь, не говоря о ружейном или автоматном.
В конце концов ему удалось справиться с настырными своенравными животными, и, осерчав, он погнал их по склонам, прикладываясь бичом к потным крупам.
Позже он вспомнил, с кем тогда почувствовал сходство: с Вронским. Но похожими их делал только один жест – битье беззащитной лошади. Вронский никогда не пошел бы на конюшню, он скорее пустил бы пулю в висок.
Да, у Колядина была идея: вернуться на землю. Вполне русская идея. Но и римская. Ветеранов-легионеров наделяли земельными участками – чтобы кормились сами на склоне лет и не участвовали в заговорах и восстаниях. А земля русской идеи еще и лекарство. По крайней мере так это понимал Колядин, читавший Толстого и Фета, кавалерийского офицера, ставшего крупным помещиком. Он на это надеялся.
Но в тот летний полдень, гоня лошадей по маревым пастбищам, подумал, что все это очередная иллюзия, дурацкая сказка.
