В ущелье пахло пылью и гарью, серые скалы угрюмо смотрели на нас. Под гусеницами курилась пыль, впрочем, негустая, все-таки здесь кругом были камни. Дорога поворачивала направо, прижимаясь к острым граням скалы, пулеметчики держали ее под прицелом; стволы были направлены и на скалы другой стороны ущелья. Наша маленькая колонна шла, ощетинившись, как еж или даже как мангуст, готовый к встрече с коброй. В этом ущелье иное течение времени, я это понял, взглянув на часы после того, как танк приблизился к граненой скале и спокойно прополз дальше, а за ним и вся колонна, – взглянул и понял, что с начала нашего движения не прошло и пяти минут. Мы входили в какие-то плотные слои пространства и времени, я заметил, что мое дыхание замедлилось. И еще семь минут мы приближались к какой-то черной дыре, где время должно было вовсе исчезнуть, я дышал все глубже и реже – и за мгновенье до того, что должно было произойти, внезапно понял, что это не произойдет. Воздух окаменел, он давил на грудь, плечи, как будто бы где-то всходило Каменное Солнце, наполняя своим плотным сиянием все вокруг. Но вдруг из самого центра его покатилась волна, и загустевший воздух раскололся, все зажмурились и пригнулись к броне, кто-то даже лег, и вся картинка качнулась перед глазами. Мне показалось, что наша БМП в самом деле оседлала волну – такой вдруг зыбкой стала земля. У Бакеренкова на лице отразился ужас. Побледнев, он судорожно уцепился за рычаги, не зная, что делать и как удержать лязгающую машину, готовую соскользнуть в какую-то пропасть, воронку, хотя дно ущелья было по-прежнему прочным на вид. Но зато по склонам неслись, окутываясь пылью, гигантские валуны. Танк остановился без моей команды, за ним и остальные машины. Это было самым разумным: ущелье здесь немного расширялось. В горах нарастал грохот, как будто на них обрушились тонны бомб, которые почему-то не взрывались. Да и в стремительно разгоравшемся небе не было видно никаких самолетов. Все солдаты высунулись из машин и, онемев, смотрели на ущелье, уже понимая, что стрельбой здесь не возьмешь. Но когда камни застучали по броне и каткам, а один из булыжников грохнулся на башню танка, все мигом попрятались. Еще не в силах сообразить, что же происходит, я начал запрашивать «Чайку». Но связи почему-то не было. Летящий камень с такой силой ударил по броне, что зазвенело в ушах, хотя я и был в шлемофоне и вслушивался в эфир. И снова это повторилось: Каменное Солнце содрогнулось – на этот раз сильней, и я увидел, как позади обвалилась скала, а Бакеренков вдруг закричал, высовывая автомат и указывая им на склон слева, на котором откуда-то появились люди, они как будто выскакивали из-под земли; еще продолжая кричать, Бакеренков выпустил трассирующую очередь по разбегающимся фигуркам, одна из них упала. Эфир вдруг разом ожил, я приказал открыть огонь и затем услышал «Чайку». «Почему молчишь?!» – сразу заорала «Чайка» охрипшим голосом. А я-то полагал, что молчат они. «Что у вас происходит?» – раздался уже голос кэпа. «Если это не новое оружие, то землетрясение», – рапортовал я, радуясь обретенной способности соображать и не представляя, какая за этим последует команда. Кэп выругался и ответил, что это он и сам знает, и приказал доложить обстановку. Я доложил. «Путь свободен?» – спросил он. Этого я еще не знал. «Двигай дальше», – приказал он срывающимся голосом и отключился, потому что горы закачались от третьего толчка. Но теперь уже в ответ стучали пулеметы, ухали скорострельные пушки. Справа тоже среди камней мелькали фигурки. Надо было не дать им вернуться в доты-пещеры. Я приказал открыть огонь из двух скорострельных гранатометов АГС-17, установленных на броне. Стрельба тонула в громе камней. Проигрывая операцию в песочнице, никто и подумать не мог, какие коррективы внесет сейсмическое напряжение этого брюха, разродившегося каменным солнцем. Странно было видеть, как ожесточенно бьют очередями солдаты навстречу катящимся и подпрыгивающим, словно арбузы или мячи, камням, как будто они противоборствуют самой стихии. Очень метко клали гранаты АГСы, превращая разбегающихся людей в кляксы. Некоторые из мятежников залегли и повели ответный огонь. Я приказал двигаться. Нам нужно было хотя бы выбраться из первого ущелья. Но оказалось, что валуном разорвало левую гусеницу, и танк не мог тронуться, объехать его тоже было нельзя, слева громоздились обломки скал, а справа уступ слишком круто уходил вверх. И нам ничего иного не оставалось, как захватывать господствующие высоты, хотя планом операции это и не предусматривалось в первом ущелье. Потому что основные силы находились дальше, во втором ущелье, куда мы и должны были прорваться, чтобы стянуть огонь на себя и умереть. Если, конечно, полк, пошедший по северной дороге от развилки у столовой горы, не успеет к тому времени внезапно ударить с другой стороны, оттуда, где уже и не трепыхается одуревшая от голода и ежедневных обстрелов афганская дивизия (звучит внушительно, но укомплектована она была лишь наполовину). Я отдал приказ спешиться, рассредоточиться и двум взводам подниматься по обе стороны, остальным прикрывать. Примерно через час первый взвод захватил господствующие высоты слева; второй поднимался дольше, но механики уже могли, прячась за танком, заняться гусеницей, они выбивали поврежденные куски разорванного трака и заменяли его запасным. Полтора часа прошло с начала землетрясения. Потери у нас были минимальны, одному солдату камнем все-таки перебило ступню, санинструктор перевязал его и вколол промедол; большого кровотечения у него не было. Второму, сержанту-мордвину, голубоглазому, со странным рыбьим каким-то лицом, массивной челюстью и почти белыми волосами, осколком пули разорвало шею, затылок, рана была неглубокая, но кровью забрызгало ему всю спину; санинструктор перевязал его так, что под бинтами оказалось пол-лица; мордвин достал нож и прорезал щель для рта; выглядел он устрашающе в нахлобученной побуревшей панаме; курил, всовывая сигарету в дырку рта на белой маске, а голубые его глаза казались черными. Первый солдат под действием промедола уже улыбался и что-то шутил по поводу ноги… мол, шел, поскользнулся, упал, очнулся – гипс… Но и остальные солдаты казались, как обычно, не в себе, несмотря на то, что у каждого из них не меньше десятка операций, а некоторые и со счета сбились, как и сам я. Глаза у всех блестели; движения одних были порывисты, речь бессвязна; другие, наоборот, говорили и двигались замедленно; по всем лицам плыл пот; почти все курили. Стрельба почти совсем стихла. Только снайпер пытался достать редкими выстрелами уже далеко ушедших по левому склону нескольких мятежников – те отступали без оглядки. Солдаты спрашивали у меня, точно ли это было землетрясение или все-таки применение какого-то сверхмощного и сверхсекретного оружия? А сколько баллов землетрясение? И не повторится ли оно? Парнишка с раздробленной стопой говорил, что ихний аллах оплошал. Все соглашались; в дотах были обнаружены крупнокалиберный пулемет и два противотанковых гранатомета. Если бы духи ударили со всей дурью, нам пришлось бы худо. Я с удивлением слушал их; неужели они думают, что на этом все и закончится? Солнце уже всходило над высокими горами за ущельем, покрытыми редкими кедрами. Оно было из обычной своей субстанции: водорода и гелия. Это ущелье уже брали штурмом не раз; в прошлый раз комбинация была другой: маленькая мангуст-колонна шла по южной дороге, имитируя основную силу, а основная сила ударила как раз по северному пути, там, где сейчас были мы. Здесь уже полегло немало афганцев из правительственных войск и отрядов мятежников, ну и, конечно, наших… На осыпи я заметил кустик с крошечными желтыми цветами, это была, кажется, дикая роза.
