Сабина не понимает, она склоняет голову набок и смотрит с недоверием.
— Ну, что-нибудь такое, что тебе хочется иметь, что-то только для тебя, не для твоих мужчин, только для тебя, — уточняет пани Йоля, а Сабина смеется и краснеет. Хорошо, что уже темно и этого не видно. Она красная как рак.
Я не буду рассказывать о том, что произойдет в этот вечер. Упомяну только ужин на скорую руку. Мытье сковороды после блинчиков, поиски недоеденных бутербродов в ранцах ребят. Мальчишки возятся на полу. Пуляют друг в друга из вилок, как из рогаток. Стол, накрытый клетчатой клеенкой, на нем лужица разлитого молока. Ну и достаточно.
На следующей неделе Сабина приходит в новом платье для беременных. Посвежевшая, от нее приятно пахнет. Волосы она выкрасила в рыжий цвет, собрала в небрежный пучок. Пани Йоля открывает ей дверь — сегодня какая-то торжественная. Удивляется виду Сабины. Наливает ей в стакан апельсиновый сок и говорит: «Ну что? Придумала желание?» Но Сабина не спешит с ответом. Она потом скажет, уберется и скажет. В дверях появляется даже доктор М. со стаканчиком в руке.
— Мы уже знаем, кто у тебя родится, — дразнится пани Йоля, пока Сабина складывает грязные тарелки в посудомоечную машину. — Странно, что ты не хочешь этого знать. Я бы на твоем месте хотела, — продолжает пани Йоля и начинает рассказ о том, как она была беременна Казей. Все женщины, рано или поздно, рассказывают друг дружке о своей беременности и родах. Так уж они устроены.
Сабина убирает ванную, и когда пани Йоля наконец уходит, когда ее голос стихает в просторных комнатах, Сабина поднимает руки и нюхает под мышками. Потом смотрит в зеркало на свое лицо и мягкой туалетной бумагой вытирает лоб, чтобы не блестел. Она торопится и, против обыкновения, не думает о том, что делает. Даже не заметила, как вымыла ванну. Убирает Казину комнату, как всегда, с нежностью, но сегодня у нее такое ощущение, будто она застилает кровать для себя, будто она будет спать на розовом, невидимом постельном белье. И глажка идет как по маслу, чах-чах-шу-шу. Сабина напевает, сбрызгивая водой жесткие воротнички доктора. Псссс — жалуются воротнички.
Ей удается закончить уборку, как она и намеревалась. Девочки на лестнице снова распределяют роли, устанавливают правила своего мира. Сабине сверху видны их макушки. Ангелочки, перепелки, весенние сережки орешника, тополиный пух.
Теперь только она спускается в кухню. Пани Йоля курит сигарету и читает какой-то журнал. Она будто ждет Сабину, эта добрая волшебница. Минуту спустя появляется ее муж. «Ну? Уже можно?» — спрашивает пани Йоля. И Сабина говорит. Смело, с каждой минутой все увереннее, став вдруг высокой и стройной. Мыши, думает пани Йоля, беременной женщине нельзя отказывать, потому что в чем ей откажешь — то съедят мыши.
Желание Сабины. Она хочет поиграть с девочками, хочет побыть куклой, лежать на ковре, а они чтобы причесывали ее и до нее дотрагивались, чтобы расплели ей волосы, чтобы завязывали у нее под шеей платочки и бантики, чтобы раздели ее и одели (вот, у нее с собой кофта, специально взяла), чтобы гладили ее по рукам и чтоб прикладывали ухо к ее животу и слушали, как он там дышит. «Я знаю, опять будет мальчик», — говорит она доктору М. Сабине нужна девчоночья ласка, она хочет слышать их щебет, не издалека, а над самым ухом, хочет быть их куклой, большой теплой беременной Барби, пусть таких и нет в игрушечных магазинах. И еще чего-то ей хочется: Сабине кажется, что когда-то так уже было — хоть она и не способна это описать, — что она уже была маленькой беззащитной вещью, и, чтобы жить дальше, это должно повторяться, как причащение в костеле. Ведь один раз не гарантирует спасения. Нужно подчиниться своей самой большой слабости, чтобы потом быть сильным. Поэтому ей хочется лежать на розовом ковре и смотреть на мебель снизу, заглядывать под диван и письменный стол, позволить предметам вырасти до небес, а людям превратиться в две ноги в тапочках, и снова не понимать, что они говорят. Еще она хочет — напоследок, — чтобы никто не удивлялся этому желанию, никто над ним не смеялся, и если это желание трудно исполнить, то она сразу о нем забудет и пожелает дезодорант «Импульс», или толстые колготки, или серебряное колечко, или платье из India Shop.
Доктор М. (со стаканчиком в руке) фыркает. Пани Йоля знаком сердито его одергивает. Долго смотрит на Сабину с очень серьезным выражением лица. Ее губы, слегка сжатые, чуть подрагивают. Она берет Сабину за руку и, не говоря ни слова, ведет наверх. Только теперь Сабина заливается краской — становится красной, как пион, как роза, как мак, как вино, как ее собственный язык, как все ее нутро.
Перевод О. Чеховой
Генеральная репетиция
Последнее, что они услышали по радио: необходимо плотно завесить окна. Потом радио смолкло. Но он все же принес приемник на кухню, вытянул антенну на всю длину и то и дело с надеждой крутил ручку настройки. Иногда ему удавалось поймать одну и ту же далекую радиостанцию. Голос, наперекор треску и эфирным помехам прорывавшийся сквозь сеточку динамика, бубнил на каком-то иностранном языке — они ничего не понимали. Потом замирал, чтоб неожиданно пробиться вновь — слабеющий, все менее уверенный в себе.
— Совсем как во время военного положения, — тихо сказал он
[28]
.
— Оставь в покое приемник, идиот, — прикрикнула она на него. — Окна надо завесить, не слышал? Даже в такую минуту от тебя никакого проку. Слоняешься по квартире как сонная муха, только путаешься под ногами.
Встав на стул, она принялась запихивать края старого пледа в пазы между стеной и рамой балконной двери. Плед то и дело соскальзывал. Тогда снаружи в комнату проникал буроватый свет. Противный, как помои.
— Подай молоток, чего уставился, у меня руки совсем затекли.
— Когда ты только заткнешься, — буркнул он и пошел в прихожую, чтобы из тумбочки под телефоном достать лежавший в ящичке с инструментами молоток.
— Да шевелись ты, мне уже невмоготу так стоять.
Он ткнул ее рукояткой молотка, будто неуклюжее, непонятливое животное, веля посторониться. Теперь она стояла, наблюдая, как он неумело прибивает гвоздочками плед к косяку балконной двери. Он чувствовал на себе ее холодный критичный взгляд.
— Говорили что-то о бомбоубежищах, насколько я понял, — промычал он с зажатым во рту гвоздиком — только бы отвлечь ее внимание от своих рук.
— Это я и без тебя слышала. Какие еще убежища? Откуда им тут взяться? С ума посходили.
— В Швейцарии убежища есть под каждым домом. Если что, выживут одни швейцарцы. Представляешь, Ной — и швейцарец? Вообрази на минутку новый мир, населенный одними швейцарцами. Каково, а? Повсюду сплошь банки, швейцарский сыр и часы. Для разнообразия молочный шоколад.
Хихикая, он слез со стула. Она посмотрела на него презрительно.
— До чего же ты все-таки глуп, — сказала. — Безнадежно задержался в своем развитии. Как все мужики.
