Однажды утром, проснувшись, я вдруг ощутил чуть заметное, беспричинное облегчение. Я пошёл вперёд и через несколько минут увидел впереди озеро — большое, намного больше других, я впервые не мог разглядеть противоположный берег. И вода в нём была немного солонее.
Так, значит, вот что люди называли морем; вот что считали они великим утешителем — и великим разрушителем, той силой, что разъедает все, но мягко и нежно. Я был взволнован; последние элементы, которых недоставало мне для полного понимания человека, внезапно встали на свои места. Теперь я лучше представлял себе, как в мозгу этих приматов могла зародиться идея бесконечности — бесконечности доступной, достижимой посредством медленных трансформаций, берущих начало в конечном мире. Я представлял себе и то, как первая концепция любви могла сложиться в мозгу Платона. Я снова подумал о Даниеле, о его вилле в Альмерии, моей бывшей вилле, о юных девушках на пляже, о том, как Эстер уничтожила его, — и в первый раз ощутил нечто вроде жалости к нему, жалости, но не уважения. Из двух эгоистичных, рассудочных животных в конечном счёте выжило более эгоистичное и рассудочное: так оно всегда и происходило у людей. И тогда я понял, почему Верховная Сестра настаивала на изучении рассказов о жизни наших человеческих предшественников; я понял, какую цель она преследовала, — и понял, почему этой цели нельзя достичь никогда.
Я так и не освободился.
А потом я шёл, соразмеряя шаг с ритмичным движением волн. Я шёл дни напролёт, не чувствуя ни малейшей усталости, а ночью меня баюкал слабый прибой. На третий день я увидел дороги из чёрного камня, уходившие в море и терявшиеся вдали. Что это было — переходы? Кто их построил — люди или неолюди? Теперь это было не важно; мысль пойти по ним возникла во мне и исчезла.
И в тот же миг клубы тумана внезапно разошлись, и на поверхности моря заиграло солнце. В памяти моей мелькнул образ великого солнца — нравственного закона, который, согласно Слову, в конце концов воссияет над миром; но в том мире меня уже не будет, сама его сущность была недоступна моему воображению. Теперь я знал: никому из неолюдей не под силу разрешить основополагающую апорию бытия; те, кто пытался сделать это — если таковые нашлись, — скорее всего, уже умерли. Сам я, сколько смогу, буду влачить свою никому не нужную жизнь усовершенствованной обезьяны, сожалея только об одном: что стал причиной гибели Фокса, единственного известного мне существа, заслужившего право жить дальше, ибо в глазах его иногда зажигалась искра, предвещавшая пришествие Грядущих.
Мне осталось жить, наверное, лет шестьдесят; более двадцати тысяч совершенно одинаковых дней. Я буду избегать мысли и избегать страдания. Подводные камни жизни лежали далеко позади; теперь я вступил в пространство покоя и исчезну из него лишь в результате прекращения физиологических процессов.
Я купался долго, под солнцем и под звёздами, и не испытывал ничего, кроме лёгкого, смутного ощущения питательной среды. Счастье лежало за горизонтом возможного. Мир — предал. Моё тело принадлежало мне лишь на короткое время; я никогда не достигну поставленной цели. Будущее — пустота; будущее — гора. В моих снах теснились оболочки чувств. Я был — и не был. Жизнь была — реальна.
