Уже на следующий день о происшествии кричали аршинные заголовки газет — не только в Испании, но и во всей Европе, а вскоре и во всём мире. «Человек, считавший себя бессмертным», «Безумное пари богочеловека» — примерно так назывались статьи. Через три дня у ограждения дежурили человек семьсот журналистов; Би-би-си и Си-эн-эн выслали вертолёты, чтобы снимать лагерь сверху. Мицкевич отобрал пятерых журналистов из англоязычных специальных журналов и провёл короткую пресс-конференцию. Первым делом он решительно пресёк всякие попытки проникнуть в лабораторию: официальная наука, заявил он, его отвергла, вынудила стать маргиналом; он закрепляет за собой это право и обнародует результаты своих исследований тогда, когда сочтёт нужным. В юридическом плане его позиция была практически неуязвимой: речь шла о частной лаборатории, работающей на частные средства, он имел полнейшее право никого туда не пускать; территория, впрочем, тоже является частной собственностью, подчеркнул он, её облёт и съёмки с вертолёта представляются ему действиями довольно сомнительными с точки зрения закона. Что касается всего прочего, то он работает не с живыми организмами и даже не с эмбрионами, а всего лишь с молекулами ДНК, причём с письменного согласия донора. Безусловно, размножение путём клонирования во многих странах запрещено или строго ограничено; но в данном случае о клонировании речь не идёт, а искусственное создание жизни никакими законами не запрещено: законодатели попросту не подумали об этом направлении исследований.
Конечно, вначале журналисты ему не поверили: все их воспитание и образование не позволяло принимать всерьёз подобную задачу; но я заметил, что они невольно оказались под впечатлением от самой личности Мицкевича, его точных и строгих ответов; к концу пресс-конференции, уверен, как минимум у двоих возникли сомнения: этого с лихвой хватило для того, чтобы сомнения эти перекочевали в изрядно раздутом виде в информационные издания широкого профиля.
Но что меня изумило — это полная и безоговорочная вера адептов. Наутро после смерти пророка Коп собрал общее собрание. Он и Учёный, взяв слово, объявили, что пророк решил, в качестве жертвоприношения и жеста надежды, первым исполнить обетование. Поэтому он бросился в вулкан, предав своё физически стареющее тело огню, дабы на третий день воскреснуть в обновлённом теле. На них двоих он возложил миссию передать ученикам его последние слова в нынешней инкарнации: «Путь, открытый мне, скоро откроется и для всех вас». Я ждал волнения в толпе, каких-то реакций, быть может, жестов отчаяния; ничего похожего. Расходились они сосредоточенные, молчаливые, но в их глазах светилась надежда, они словно услышали то, чего ждали всегда. А я-то считал, будто в общем и целом прекрасно знаю, что такое человек; но мои познания строились на самых обиходных, расхожих мотивировках, а у этих людей была вера: для меня это было ново, и это меняло все.
На третий день они, не сговариваясь, с ночи покинули свои палатки, собрались вокруг лаборатории и стали ждать; никто не произносил ни слова. Среди них находилось пятеро отобранных Учёным журналистов, представлявших два телеграфных агентства — Франс-пресс и Рейтер, и три новостных канала — Си-эн-эн, Би-би-си и, по-моему, Скай-Ньюс. Кроме того, из Мадрида приехали несколько испанских полицейских, намеренных получить заявление от существа, которое должно появиться из лаборатории: собственно, ему не могло быть предъявлено никакого обвинения, однако статус его не имел прецедентов: предполагалось, что оно было пророком, который официально умер, но в реальности жив, и якобы родилось, но в отсутствие биологического отца и матери. Этим вопросом занимались юристы испанского правительства, но, естественно, не обнаружили ничего хотя бы отдалённо применимого к данному случаю; поэтому решено было ограничиться формальным заявлением от Венсана, которому предстояло письменно подтвердить свои притязания и временно получить статус подкидыша.
Когда двери лаборатории повернулись на своих невидимых петлях, все встали, и мне показалось, что над толпой пронёсся какой-то животный вздох: сотни дыханий внезапно резко участились. В рассветных сумерках лицо Учёного казалось измождённым, напряжённым, замкнутым. Он объявил, что на завершающем этапе операции воскресения возникли неожиданные трудности, и они с ассистентами, посоветовавшись, решили дать себе отсрочку ещё на три дня; поэтому он просил адептов вернуться в палатки и по мере возможности не покидать их, сосредоточив все мысли на происходящей в данный момент трансформации, от которой зависит спасение человечества. Они увидятся вновь через три дня, на закате, у подножия горы; если все пойдёт как надо, пророк опять займёт свои покои и будет в состоянии впервые появиться на людях.
Голос Мицкевича звучал серьёзно, с подобающей случаю нотой беспокойства, и на этот раз я заметил некоторое волнение, по толпе прошёл шепоток. Меня поразило, насколько глубоко он понимает коллективную психологию. Первоначально школу планировалось завершить завтра, но, по-моему, никто всерьёз не помышлял об отъезде: на триста двенадцать обратных билетов пришлось триста двенадцать возвратов. Даже мне понадобилось несколько часов, чтобы сообразить предупредить Эстер. Я вновь напоролся на автоответчик, вновь оставил ей сообщение; меня несколько удивляло, что она не звонит, наверняка она в курсе событий на острове, теперь о них говорили СМИ всего мира.
Отсрочка, естественно, усилила недоверие прессы, но любопытство не ослабевало, наоборот, оно возрастало час от часу, а именно этого и добивался Мицкевич; он сделал ещё два коротких заявления, по одному в день, на сей раз исключительно для пятерых журналистов из научных изданий, рассказав в беседе с ними о последних затруднениях, с которыми якобы столкнулся. Он в совершенстве владел предметом, и мне показалось, что те понемногу позволяют себя убедить.
Ещё меня удивило поведение Венсана: он все больше входил в роль пророка. В плане физического сходства замысел вначале не внушал мне доверия. Венсан всегда вёл себя очень скромно, никогда не выступал на публике, не рассказывал, например, о своих работах, хотя пророк неоднократно просил его об этом; и всё же большинство адептов так или иначе пересекались с ним в последние годы. Но за прошедшие дни мои сомнения рассеялись: я с изумлением понял, что Венсан физически преображается. Во-первых, он решил выбрить голову, и это усилило его сходство с пророком; но, что самое странное, у него понемногу менялись интонации и выражение глаз. Теперь в глазах его светился живой, подвижный, лукавый огонёк, которого я никогда прежде не видел, а голос, к величайшему моему удивлению, звучал тепло и чарующе. В нём всегда чувствовалась серьёзность, глубина, совершенно не свойственная пророку, но сейчас и это пришлось кстати: существо, которому суждено было скоро воскреснуть, якобы преодолело границы смерти, ничего странного, если в результате эксперимента оно станет не совсем обычным, более отстранённым. Во всяком случае, Копа и Учёного совершавшееся в нём преображение приводило в восторг, по-моему, они даже не рассчитывали на столь убедительный результат. Единственным, кто плохо вписывался в ситуацию, был Жерар, которого я уже вряд ли мог по-прежнему называть Юмористом: он целыми днями слонялся по подземным галереям, словно ещё надеясь встретить в них пророка, перестал мыться, от него пованивало. На Венсана он поглядывал недоверчиво и злобно — в точности как пёс, не узнающий хозяина. Сам Венсан говорил мало, но его глаза лучились приязнью и светом, казалось, он готовится к ордалии и отбросил всякий страх; позже он признавался, что в те дни уже думал о возведении посольства, о его убранстве, он не собирался использовать проект пророка. Он явно выбросил из головы итальянку, чья смерть, казалось, вызвала у него в те минуты мучительные угрызения совести; признаюсь, я тоже слегка позабыл о ней. В сущности, Мицкевич был, наверное, прав: морозный узор, прелестная временная комбинация молекул… За годы, проведённые в шоу-бизнесе, мои моральные принципы несколько притупились; однако я считал, что у меня ещё остались какие-то убеждения. Человечество, как и все виды общественных животных, сформировалось вокруг запрета на убийство в рамках группы, и, шире, вокруг ограничения допустимого уровня насилия при решении конфликтов между особями; собственно, в этом и состояло истинное содержание цивилизации. Причём это относится ко всем мыслимым цивилизациям, ко всем, как сказал бы Кант, «разумным существам», хоть смертным, хоть бессмертным: это абсолютная аксиома. Поразмыслив несколько минут, я понял, что, с точки зрения Мицкевича, Франческа не принадлежала к группе: он ведь, по сути, пытался создать новый биологический вид, а у этого нового вида было бы не больше моральных обязательств перед людьми, чем у человека перед ящерицами или медузами; а главное, я понял, что сам не испытываю никаких угрызений совести по поводу своей потенциальной принадлежности к этому новому виду, что моё отвращение к убийству носит не столько рациональный, сколько сентиментальный, эмоциональный характер; вспомнив Фокса, я осознал, что убийство собаки потрясло бы меня не меньше, чем убийство человека, а может, и сильнее; засим я поступил так же, как поступал всю жизнь в сколько-нибудь затруднительных обстоятельствах: просто перестал думать.
