«Быстрее домой», — четко и рационально соображает черная голова.
«Теперь я свободен и могу, что имеете предложить?» — имею предложить превратиться в грязь на твоих башмаках и быть истребленной твоей заботливой рукой, вооруженной обувной щеткой.
«Теперь я свободен и могу, что имеете предложить?» — имею предложить вместе с каплей твоего юношеского пота скатиться по крутому лбу, пробежаться между скульптурно вылепленных лопаток и быть смытой в нечистую воронку на скользком полу общественной душевой.
«Теперь я свободен и могу, что имеете предложить?» — имею предложить залететь тебе в одно ухо, мечтать никогда-никогда не вылетать из другого, бродить в твоих гениальных мыслях, перепрыгивая с одной на вторую, а потом — на третью и быть вычихнутой на твой тщательно отутюженный рубашкин рукав.
«Теперь я свободен и могу, что имеете предложить?» — имею предложить разложиться на простые химические элементы, неорганические и органические соединения, вступать в реакции с содержащимся в воздухе кислородом или не вступать, это неважно, а важно — чтобы не существовало более глупой девочки с волосами черными, чернее всех черных волос, и с глазами непрозрачными, в которых ты не отразишься уже никогда.
* * *
Хозяин, руки за спиной, пальцы сомкнуты, чуть качнулся вперед — на носок, и назад — на пятку:
— Я, собственно, не сказал самого главного. Ради чего. Уже известно, что по данным экспертизы дядя Федор отравлен каким-то фосфорорганическим растворителем. С завтрашнего утра будет возбуждено уголовное дело. Следователи, оперативники. Кто там еще… Будут заниматься, будут расспрашивать, как это они замечательно умеют. Грязное пресловутое белье. Его хватает. Думаю, никому не хочется, чтобы…
Хозяин резко замолчал, откинул черные волосы со лба, желваки на скулах напряженно задвигались. Заговорил с нажимом:
— Федор поправится, обязательно поправится, и я не хочу, чтобы ему пришлось вдобавок ко всему что-то такое объяснять в милиции, в прокуратуре, или где там, я не очень сведущ в протоколах. Не хочу, чтоб его имя трепали. Не допущу этого.
Хозяин подошел к барному столику, где под протестующим взглядом разноволосой плеснул себе хорошую порцию виски.
Наташа спрятала глаза в уютных веках, загородилась черной лапкой — чтобы не отвлекаться.
«Что же происходит, — попробовала поразмышлять Наташа. — Слово „убийца“ еще не произнесено. А кто-то ведь из них убийца».
Наташа открыла глаза.
Чернильная ночь кляксами приклеилась к окнам, слоями сигаретный дым, перед ней пять фигур — четыре плюс Хозяин.
Хозяин — непроницаемое лицо, чуть прикушена губа, пытается спешно что-то решить для себя, это очевидно. Мужчина с лысой головой что-то быстро рисует в записной книжке.
Мужчина в старомодной одежде снял и протирает круглые смешные очочки. Глаза его, тоже круглые, выглядят беззащитно. Оправа отблескивает в электрическом свете, перекликаясь с синим блеском серег в крупных ушах шумной рыжей женщины, очень несчастливой. Несчастливая женщина просто смотрит в пол. Босоножка с разноцветными волосами некрасиво плачет.
Кто?
— Я предлагаю следующее, — продолжал Хозяин, промокнув губы салфеткой, и все еще непрерывно глядя в темноту за окном, — сейчас мы здесь все. Тот, Кто Это Сделал, берет ручку, бумагу, садится за вот этот стол, — Боб махнул рукой на низкий-низкий столик темного дерева, — или за любой другой стол, или он может писать на полу, лежа на животе, неважно. Пишет чистосердечное признание, которое, как известно, смягчает участь. Отдает мне. И убирается отсюда. Я в этом случае товарищам следователям представлю дело — как попытку суицида. Собственного…
Боб усмехнулся, повернувшись лицом к публике:
— Собственного. Я человек обреченный. Гепатит крепко обнимает меня поперек живота, сжимает дружеские объятья. Со мной работал психотерапевт. Определенно он подтвердит, что я вполне мог приготовить коктейль «земля, прощай, и в добрый путь» — для личного употребления. Да и вот этого в общении с товарищами милиционерами никто не отменял.
Хозяин сделал правой рукой жест, будто пересчитывал купюры.
«Достаточно вульгарный жест, — отметила про себя Наташа. — Но это же Хозяин. Quod licet Jovi non licet bovi
[24]
».
Нелепый очкарик вытаращил бледные глазки, беззащитные без очков, красноватые пятна на его лице слились в одно — большое и малиновое. За первыми пятьюдесятью граммами водки последовали вторые пятьдесят.
«ожидал иного разговора.
неожиданно, и все так сразу»
Рыжая внимательно изучала узор на ковре, которого не было в принципе, — однотонное ворсистое покрытие темно-синего цвета. Но такая мелочь ей, по-видимому, не мешала. Пестроволосая громко высморкалась.
«О боже», — проскрипела зубами Наташа.
Хозяин снова взял слово:
— Конечно, чтобы не думалось… что я идиот. Признаюсь: я предпочел бы это существо накормить его собственными зубами, кальций нужен его бурно функционирующему организму. А потом классически посадил бы его на кол, от ануса, как положено, и оставил медленно-медленно спускаться… к сожалению, проделать этого я не смогу, а жаль. Очень жаль.
— Пока желающих нет, как я понимаю. — Хозяин подошел к заплаканной босоножке и утешительно погладил ее разноцветные волосы, — тогда предлагаю поговорить о Тане. Раз уж мы все здесь, Федор там, а на кол никто не хочет.
Наташа, почувствовав, что может понадобиться Хозяину, и немедленно, подошла к камину. Устроилась поудобнее. Судя по всему, неприятные гости расходиться не собираются. Вот опять заговорила женщина, усиленно жестикулируя. Ее перебила другая. Золотой браслет с небольшими брелоками постукивал ее по запястью. Много лишних слов.
«да он просто идиот, как говорится, проблемы негров шерифа не ебут»
«не могу поверить, что все это происходит на самом деле»
«Боб-то мужик опасный»
«а что, кол? довольно красиво было бы… изящное решение»
Что ж, когда-нибудь все уйдут, а Наташа останется, это ее территория.
Для убедительности Наташа коротко мяукнула.
Из дневника мертвой девочки
У нас на улице живет собака, ничья собака, обычная дворняга, девчонки из соседского дома называют ее Найда, вообще имя Найда очень распространено среди бездомных животных, я замечала. Через какое-то время мы с братом в восторге распознаем определенные признаки собачьей беременности и берем над Найдой шефство. Оборудуем ей что-то типа будки из разрушенной беседки. Перед школой обязательно заносим остатки яичницы или что там предполагается бабушкой нам на завтрак. После школы таскаем надкусанные котлеты из столовой, кусочки размолотого хлеба, что-то еще условно съедобное. Найда с любовью облизывает нам не только руки, но и колени, ботинки — все, что попадается ей по пути. Через какое-то время, не помню точного срока, Найда встречает нас сердитым рычанием — родились щенки. По-моему, их было трое, четверо, не больше. Нашему счастью с братом не было предела. Что-то такое мы планируем делать с этими щенками, дрессировать, натаскивать на поимку опасных преступников, на розыск без вести пропавших, все очень серьезно. Брат собирается в библиотеку, как на войну, приносит оттуда трофей — какие-то потрепанные книжки по служебному собаководству, но сам он скучный, в неурочный час укладывается в постель, спит, спит, спит очень долго. Бабушка работает во вторую смену, и я просто сижу рядом, просто смотрю. Когда его несколько раз рвет, я набираю две цифры 0 и 3 на старом и дисковом еще телефонном аппарате и ровным голосом, имитируя взрослые интонации, сообщаю про мальчика восьми лет, нуждающегося в помощи. Снова просто сижу рядом.
