— Кормить попа сеном!.. — восхищенно прореагировал ИванИваныч. — Художественная самодеятельность!..
Косяк сыто клацнул проглоченной собачкой замка, потускневшая латунная ручка, вздрогнув, замерла в исходной позиции — параллельно полу. В коридоре продолжал звучать, «подобно тысяче громов», Зоидмитриевнин голос: «Кира Николаевна! Места себе не нахожу, расстраиваюсь о наших с вами насквозь дырявых трубах! Хотелось бы все-таки осведомиться об изменениях в их судьбе…»
Кира Николаевна эхом отвечала: «Зоя Дмитриевна! Я вот считаю, если вам уж больно нравится слушать звуки своего голоса, то шли бы вы, Зоя Дмитриевна, к примеру, в туалет, да и разговаривали бы там себе — сколько влезет…»
— Юль, дай уши, пли-из. С вечера найти не могу, куда задевал, идиот… Может, у шефа забыл. Может, где в палатах. Говорю, идиот.
Юля молча протянула фонендоскоп.
— Пошел в приемник, — ИванИваныч последний раз взглянул в зеркало, — а ты разрабатывай номер. Художественной самодеятельности. Чтобы в традициях. И скромный. Я со своей стороны могу только исполнить песню «День рождения» группы «Ленинград», боюсь, только трудно будет добиться должной экспрессивности. А что? Текст соответствующий, праздничный
[10]
. А ты? Юлька?
— Разве что только продекламировать Хармса? В твою честь. Иван Иваныч Самовар был пузатый самовар, трехведерный самовар… в нем качался кипяток, пыхал паром кипяток, разъяренный кипяток…
Юля уронила лоб в руки.
«Что-то надо делать. Что-то надо делать, — казалось, ее мозг мог генерировать одну мысль, — что-то надо делать… что-то… надо… делать…»
от кого: watchmaker@mail.ru
кому: twins@yandex.ru
тема: Глубоко вдохни
Так. Успокойся. Просто делай вдох, делай выдох. Больше не делай ничего. Все хорошо. Все давно прошло. Мы это пережили один раз, и все. Повтора не будет. Слышишь? Все плохо, но все — ожидаемо плохо, а значит — нестрашно. Не возвращайся в свой ад. Ишь чего удумал! Каждому по личному аду — никаких адов не хватит. Не пускаю тебя! Через час заеду, поговорим, заодно заберу Даниэля, согласен, это я не подумавши принес тебе такой сильнейший внешний раздражитель. Выпьем дома, отметим твое выздоровления, ок? Ничего никому более не объявляй, не раскачивай лодку. Сначала все обсудим. Все обсудим вместе, ок? Хорек, держись. Вдох-выдох. Гипервентиляция легких. Еду к тебе. Увидимся.
Федор не любит читать. Густые ряды строчек, жирные черные буквы, толща белесых страниц, глянец суперобложек вызывают у него тоску. Федор полагает, что у него особый вид злокачественной аллергии на все тридцать три буквы кириллицы, а про латиницу и говорить не приходится. Федор заставляет себя отвечать на электронные письма, мучаясь от зуда и сглатывая густую горькую слюну, отвлечь его может только Боб, широко улыбающийся не себе в зеркале.
* * *
Наташа не любила утро. Восходящее, нарочито яркое солнце, безжалостно высвечивающее то, что лучше бы спрятать: недостатки внешности, воспитания, образования, ремонта, уборки и интеллекта. Наташа была уверена, что люди слишком слабы, чтобы все видеть и знать. И вообще. По ее мнению, утро вообще имело право на существование постольку, поскольку ее нарядная фарфоровая тарелка наполнялась едой. Сегодня она ожидала рубленой телячьей печенки.
И Хозяин, оказывается, в больнице. Невыносимая штука — это утро, надо бы скоротать его во сне, проснуться уже вечером. Так она и сделает, так и сделает. Наташа возмущенно мяукнула сама себе и свернулась в прелестный клубок.
* * *
Маша не любила утро. Раннее, тревожное, с оскаленными зубами. С бестолковой беготней по неизменному пути: туалет — ванная — зубная щетка — кухня — завтрак всем членам семейства — спальня — шкаф — угловой диванчик — Ворох Барахла.
Сегодня она, вопреки жесткому графику, задержалась в пункте кухня. Оглядывала ее как жилище незнакомого человека. Такое у Маши было настроение. Отвлечься на что-нибудь. От событий ночи, от «я хочу спирту» с томатным соком, от встречи с Бобкой, который, оказывается, не просто где-то есть, а есть вот тут. Совсем близко.
Да и «я хочу спирту» — хоть и состояние души, но тело тоже немного, нет, сильно — напрягает.
«Это стул, — оригинально думала Маша, — на нем сидят. Это стол. За ним едят». Кроме стола и стула Машиному рассмотрению предлагался муж Петров, завтракающий традиционной овсянкой с медом без отрыва от ноутбука. Слегка аутичный сын, подросток Дмитрий, предпочитал завтракать в своей комнате под громкое MTV-шное сопровождение.
Умник Петров был превосходно выбрит, сбрызнут одеколоном, принаряжен в любимый бархатный халат с серебристо-серыми отворотами, цвет лица имел приятно розовый, а Машины щеки до сих пор сохраняли красноватые заломы — следы от подушки? Заломы Маша отыскала с помощью серебряной десертной ложки, внимательно изучив свое отражение в выгнутой поверхности. Попыталась ликвидировать пальцем, энергично растирая сверху вниз.
— Мария, — раздраженно произнес Петров, глядя в монитор, — Мария. Перестань чесаться.
На первом курсе Петров подрабатывал санитаром в приемном покое Городской больницы номер один, и зародившееся именно тогда чувство неприязни к чешущимся, как к потенциально вшивым людям, он пронес через институт и через еще более нелегкие годы труда.
— Милый, — подлизалась хитрая Маша, — я не чешусь. Я пролежни разглаживаю. Петров, а чего это вдруг ты решил Боба проведывать? Ровно миллион лет не вспоминал о его существовании вообще. И о Юлькином. И о дяди-Федорином. И так далее.
Маша не спала ночь. Сначала спирт, томатный сок, разговоры с клушей Юлей. Потом — думала. Маша чувствовала себя собственным пациентом, у которого через двадцать лет стойкой ремиссии за сутки образовался генерализованный процесс, видела схематическую, тщательно прорисованную картинку распространенного рака: первичный очаг и множественные удаленные метастазы.
Радио жизнерадостно сообщило об ожидающихся кратковременных дождях и грозах, умник Петров досадливо поморщился: опять шлепать по лужам! Придется в машине приводить в приличное состояние обувь, это унизительно.
Из взволнованного молодого врача, которым он никогда и не был, Петров давно превратился в доктора наук, заместителя заведующего кафедрой и кумира трепещущих студенток в соответствующем внешнем обличии: ухоженные волосы русой волной спускаются на широкий воротник цветной рубашки, стильный рабочий костюм — узкие брюки-дудочки, галстук-селедка, и пиджак на пяти пуговицах, Битлз-стайл, после каждой блестящей лекции чищенный заботливой рукой секретаря Катички.
Именно секретарь Катичка, пунцово покраснев, показала Петрову титульную страничку его единственного, слегка аутичного сына, подростка Дмитрия, «Вконтакте», где интересами были указаны «бухло и телочки», а среди надписей на стене выделялась одна, романтично украшенная сердечками: «Никогда не забуду твой хуй».
