— Они хотят, чтобы я поднял последний якорь богов, — сказал он.
— А ты знаешь, где он?
— Да, в лагуне — и, как по мне, пускай там и остается!
— Ну хорошо, но ведь ничего страшного не случится, если ты его поднимешь?
— Страшного? — пробормотал Мау, пытаясь понять эти слова. — Ты хочешь благодарить бога воды?
— Ну, ты можешь про себя думать, что ничего такого не имеешь в виду, а людям станет легче, — сказал Пилу.
Кто-то что-то зашептал Мау в ухо, но слишком тихо, никак не разобрать. Наверное, какой-нибудь древний и плохо соображающий Дедушка, сердито подумал Мау. И даже если я вождь, моя работа — делать так, чтобы людям становилось легче, так, что ли? Или боги всемогущи и не спасли мой народ, или их не существует, и все, во что мы верим, — отсветы в небе и картинки у нас в голове. Разве это не правда? Разве это не важно?
Голос у него в голове ответил — точнее, попытался ответить. Это было все равно что смотреть на человека, кричащего на другом конце пляжа. Видно, как он подпрыгивает, размахивает руками. Может быть, даже удается разглядеть, как у него движутся губы, но ветер дует и шелестит листьями пальм и панданусов, и прибой шумит, и птицы-дедушки срыгивают необычайно громко, и никак нельзя расслышать, что именно кричит человек, но ты точно знаешь: то, чего не удается расслышать, — это крик. Вот и у Мау в голове все было точно так же, только без пляжа, подпрыгивания, махания руками, губ, пальм, панданусов, прибоя и птиц, но с тем же ощущением: кто-то изо всех сил пытается тебе что-то сообщить, а ты не слышишь. Ну что ж, выслушивать правила Дедушек он точно не собирается.
— Я — маленький синий краб-отшельник, — сказал Мау вполголоса. — И я бегу. Но я не позволю опять загнать себя в скорлупу, потому что… да, здесь должно быть какое-то «потому что»… потому что… любая раковина слишком мала. Я хочу знать причины. Причины всего. Я не знаю ответов, но несколько дней назад я даже не знал, что существуют вопросы.
Пилу боязливо наблюдал за ним, словно пытаясь понять, нужно ли спасаться бегством.
— Пойдем посмотрим, умеет ли твой брат готовить, — сказал Мау, стараясь говорить ровным, дружелюбным тоном.
— Обычно не умеет, — сказал Пилу.
На его лице снова появилась ухмылка, но в ней была какая-то неуверенность.
«Он меня боится, — понял Мау. — Я его не бил, даже не замахнулся. Только попытался заставить его думать по-другому, и теперь он боится. Боится мыслей. Это магия».
«Это не может быть магией, — подумала Дафна. — Слово «магия» — лишь другой способ сказать «я не знаю»».
На полках под навесом шипело пиво в многочисленных кокосовых скорлупах. Из щелей наверху вылезали и лопались пузырьки. Это было пиво, которому еще не пели. На этой стадии оно называлось «мать пива», и его легко было отличить, потому что вокруг всегда валялись дохлые мухи. Не утонувшие: стоило им глотнуть пива, они мгновенно умирали и превращались в маленькие мушиные статуи. Это было самое настоящее Демонское Питье.
В него надо плюнуть, спеть ему песню, помахать над ним руками в такт вышеупомянутой песне, и тогда демон таинственным образом изгоняется в… туда, откуда он прибыл… а у вас остается хороший напиток. Как это происходит?
Что ж, у Дафны была одна теория; Дафна полночи ее обдумывала. Все женщины ушли на другой конец Женской деревни собирать цветы. Наверное, если петь тихо, они не услышат. Плюют в пиво, скорее всего, просто… на счастье. Кроме того, к таким экспериментам нужен научный подход. Следует проверять параметры по одному. Дафна была уверена, что весь секрет — в движениях рук. Ну, в какой-то степени уверена.
Она отлила чуть-чуть смертельного недопивав чашку и уставилась на него. А может, секрет в песне, но не в словах? Может быть, частота человеческого голоса каким-то образом воздействует на крохотные атомные субстанции, как это происходит, когда леди Ариадна Стретч, знаменитое оперное сопрано, разбивает стакан своим пением? Эта гипотеза звучала очень многообещающе, особенно если учесть, что готовить пиво положено только женщинам — а у них, конечно, высокие голоса!
Демонское Питье тоже смотрело на Дафну — довольно самоуверенно, как ей казалось. «Ну что ж, — словно говорило оно, — удиви-ка меня чем-нибудь».
— Я, кажется, не все слова знаю, — сказала Дафна, и тут до нее дошло, что она только что извинилась перед напитком. Беда, если тебя воспитывали в слишком вежливой семье. Дафна прочистила горло.
— Однажды папа водил меня в мюзик-холл, — сказала она. — Возможно, вам понравится.
Она опять прокашлялась и начала:
Все пойдем на Стрэнд гулять —
Съешь банан!
Жизни лучше не сыскать,
Я вперед, а вы за мной…
[9]
Нет, пожалуй, для напитка это слишком сложно, а банан окончательно все запутывает. А может быть?.. Она заколебалась и стала мысленно перебирать песни. Неужели все так просто? Она опять запела, отсчитывая на пальцах.
Ты скажи, барашек наш,
Сколько шерсти ты нам дашь…
[10]
Она спела шестнадцать куплетов, не переставая считать. Она пела пиву, пока оно пузырилось, и заметила момент, когда оно вдруг стало чистым и прозрачным, как алмаз. Потом проверила свой вывод, как положено ученому, на другой чаше «матери пива». На этот раз Дафна была чуть больше уверена в себе и чрезвычайно собой довольна. У нее появилась рабочая гипотеза.
— Ты скажи…
Она вдруг замолчала: рядом с ней кто-то очень старался не шуметь. Кале и Безымянная Женщина стояли в дверном проеме и с интересом слушали.
— Мущин! — бодро сказала Кале. В волосах у нее был цветок.
— А… что? — смущенно переспросила Дафна.
— Я пойти видать мой мущ!
Дафна поняла. На этот счет никаких запретов не было — мужчины не могли входить в Женскую деревню, но женщины вольны были приходить и уходить, как им вздумается.
— Э… очень хорошо, — сказала она.
Вдруг что-то коснулось ее волос. Она попыталась отмахнуться и обнаружила, что Безымянная Женщина расплетает ей косички. Дафна хотела остановить ее, но наткнулась на предостерегающий взгляд Кале. Безымянная Женщина возвращалась откуда-то, из очень плохого места, и любой признак нормальности следовало поощрять.
Дафна почувствовала, что ей осторожно расплетают косы.
Потом ощутила волну аромата и поняла, что женщина воткнула ей за ухо цветок. Эти цветы росли в Женской деревне повсюду, огромные, свисающие, с розово-фиолетовыми лепестками, и пахли так, что с ног сбивало. Кале по вечерам вплетала их себе в волосы.
