Вдвоем они выкатили машину на середину веранды. Мотор уже
верещал, как швейная машинка. Хозяин предложил Москвичу занять пассажирское
кресло впереди, а сам сел на пилотское сиденье сзади. Не прошло и пяти минут,
как они уже висели над бездонным каньоном и медленно набирали высоту, покачивая
на прощанье серебристыми крыльями.
Интеллектуальная мафия тихо аплодировала смельчакам,
оставаясь на веранде и все уменьшаясь в размерах.
– Куда мы летим, босс? – храбро спросил Москвич.
Вот как раз «по делу» вспомнилось американское словечко «босс».
– From here to Eternity
[10], – был
ответ.
«Человечество, я люблю тебя, человечество…»
Тем временем, пока вымышленный Москвич вместе с вымышленным
Мемозовым, вырвавшись из-под моего контроля, развивает свое ТАП – типичное
американское приключение, – я тем временем продолжаю свой сдержанный
рассказ о моей нетипичной, но вполне реальной жизни в Эл-Эй.
Итак, я стал на два месяца профессором кафедры славистики
Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Вот какие бывают в современном
мире чудеса – без всяких диссертаций легкомысленный сочинитель может вдруг
оказаться профессором! Длинный коридор на одиннадцатом этаже Банч-холла,
таблички на дверях кабинетов: профессор Уортс, профессор Харпер, профессор
Аксенов, профессор Шапиро…
Университет Калифорнии огромен. У него девять отделений,
девять разных кампусов в разных городах штата. Штаб-квартира и оффис президента
находятся при кампусе Беркли, наш UCLA второй по значению, но первый по
размерам – больше сорока тысяч студентов. Есть еще отделения в Сан-Диего,
Санта-Ана, Санта-Барбара, Санта-Круз…
Кампус Ю-Си-Эл-Эй граничит на востоке с одним из приятнейших
районов города, с Вествудом. По западной границе кампуса пробегает великий и
знаменитый бульвар Сансет. С севера подступает шикарный Биверли-Хиллз, с юга –
забубенная Санта Моника.
На фирменной почтовой открытке мы видим кампус с птичьего
полета: в центре старые корпуса псевдоиспанского – псевдоарабского, а именно
калифорнийского стиля; по периферии современные билдинги и среди них наш
Банч-холл, еще ближе к границам корпуса многочисленных автопаркингов,
многоярусных стоянок для машин преподавателей и студентов; в юго-западном углу
большой спортивный центр – легкоатлетический стадион, два поля для игры в
бейсбол, лакросс, футбол, крытая баскетбольная арена с большими трибунами,
бассейн и так называемый «рикриэйшн сентр» – своеобразный клуб для плаванья,
игр и валянья на траве.
В центральной части кампуса на газонах – замечательная
коллекция скульптур. Еще в первое мое университетское утро, когда председатель
департамента славянских языков и литератур профессор Дин Уортс показывал мне
кампус, я увидел издали удивительно знакомую гранитную форму. Да неужели это та
самая знаменитая, тысячи раз представленная в разных альбомах «лежащая фигура»
Генри Мура? Копия, конечно?
– Вот именно, Генри Мур, и, разумеется, подлинник.
Здесь нет копий.
А по соседству с гранитами Мура в полном спокойствии
возвышалась бронза Липшица, лепился к кирпичной кладке керамический рельеф
Матисса и нежилось под калифорнийским небом еще много другого великолепного.
Сейчас я случайно употребил слово «спокойствие», но, дописав
фразу до конца, подумал: так ли уж оно случайно по отношению к скульптуре? Я
вспомнил прежние свои встречи со скульптурой в разных городах мира, в храмах и
музеях и в мастерских Москвы. Вот именно спокойствие прочных материалов
снисходило ко мне во время этих встреч, и даже если скульптура выражала гнев, я
чувствовал спокойный гнев, радость – конечно уж, спокойную радость, и даже
тревога была для меня в скульптуре спокойной, вдохновляющей, тонизирующей
тревогой.
В чем дело? Быть может, это идет от инстинктивного недоверия
к собственному материалу, к бумаге, чернилам и типографской краске и от
почтения к этим доступным нашему несовершенному сознанию синонимам прочности и
долговечности, к мрамору, бронзе, граниту, в коих воплощается зыбкий дух
артиста? Уместны ли здесь также некоторые соображения о принципиальном различии
прозы и скульптуры? Ведь из любой самой совершенной прозы артист может что-то
вычеркнуть и что-то в нее добавить, тогда как если и можно что-нибудь «вычеркнуть»
из скульптуры, то вписать, добавить в нее уже ничего нельзя, а стало быть,
скульптура в любом случае хотя бы наполовину – совершенство.
Сварка, скажете вы? Однако сварка – это уже другое
искусство.
Итак, встреча со скульптурой в кампусе Ю-Си-Эл-Эй успокоила
меня перед встречей с американскими студентами, а ведь я, не скрою, волновался.
С чего я начну свои так называемые лекции? – думал я. О'кей, сказал я себе
в то первое университетское утро, начну с разговора о взаимоотношениях между
прозой и скульптурой. Я никогда еще не выступал перед американскими студентами
и не знаю, что их интересует. Эта тема будет интересна хотя бы мне самому.
Конечно, я много уже слышал об этом огромном университете. Я
знал, например, что «Медведи» из UCLA – чемпионы студенческих лиг по баскетболу
и футболу. Я знал и о знаменитой атаке отеля «Плаза» в разгар антивоенных
манифестаций, когда студенты этого университета, срывая глотки, скандировали
страшноватый лимерик, ставший на долгое время кличем всех американских «мирников»:
– L.B.J.! L.B.J.! How many babies did you kill today
[11]?
Ну, разумеется, я знал, что здесь занимаются и науками, и,
между прочим, весьма серьезно занимаются.
И вот сейчас, поздней весной 1975 года, я вижу пеструю толпу
калифорнийских студентов воочию. Внешне они не изменились по сравнению с
бунтарями поздних шестидесятых и ранних семидесятых. Те же нарочито рваненькие
джинсы, кеды, длинные волосы, свисающие на плечи или забранные сзади в хвостик
«пони-тейл» или даже заплетенные в косицу; бороды, усищи, вещевые солдатские
мешки, kit-bag, за плечами, майки с дерзкими надписями, но…
Но, как я замечаю, все эти парни и девочки несут книги,
лежат на траве с книгами, сидят в студенческих кафе, на ступеньках лестниц и
даже на трибунах стадиона с открытыми книжками.
…Мы входим с молодой профессоршей в кафе студенческого
клуба. Она сама совсем еще недавно была студенткой. Со вздохом легкого,
легчайшего, еле заметного (пока!) сожаления она обводит взглядом чистенькие,
красиво разрисованные стены клуба.
– В мое время на этих стенах живого места не было:
сплошные лозунги, призывы, угрозы, манифесты социалистов, анархистов, маоистов,
троцкистов, геваристов… Куда все это делось? Даже странно смотреть – внешне те
же самые люди, но все вдруг стали зубрилами…
