… – Ты видишь? Вот здесь, собственно говоря, и появились
первые хиппи. Здесь родилось это слово. Раньше здесь яблоку негде было упасть…
Перед нами перекресток Хайтс-Ашбери в Сан-Франциско. Бежит
кот через дорогу. На столбе сильно подержанная временем листовка «Инструкция по
проведению пролетарских революций в городских кварталах». Открывается со
скрипом дверь, появляется сгорбленный человек лет пятидесяти, весь почему-то
мокрый до нитки, капли капают с волос, бровей, носа. Скользнув невидящим
взглядом остекленевших глаз, тащится мимо.
… – Ты видишь? Вот здесь собирались большие хиппи. Это был
big deal! Здесь, возле ресторана, жгли костер, над ним кружились вороны, а из
темноты подходили все новые и новые ребята, потому что Пасифик-коуст-хайвэй
буквально был усыпан хиппи-хичхайкерами.
Перед нами бывший костер «больших хиппи», забранный в
чугунную решетку и превращенный в камин. Мы на застекленной веранде ресторана
«Натэнэ», висящей над океаном, в сорока милях от Монтерея. Посетителей много,
аппетит хороший, настроение, по-видимому, преотличное. Судя по ценам, клиентура
ресторана – upper middle class. А есть ли здесь хоть один хиппи, не считая
официантов, одетых а-ля хиппи? Вон сидит старая женщина с очень длинными седыми
волосами, с закрытыми глазами, с худым лицом индейского вождя, она – старая
хиппица…
Хиппи – кончились! Их больше нет?!
Между тем за прошедшее восьмилетие даже в нашем языке
появились слова, производные от этого странного hippie… «Хипня», «хипую»,
«захиповал», «хипово», «хипари»…
Между тем во всех странах Запада оформилось, развилось,
разрослось явление, которое называют теперь hippies style – «стиль хиппи».
Массовая культура, развлекательная и потребительская индустрия, перемалывает
этот стиль на своих жерновах. Майки с надписями и рисунками – гигантский
бизнес. Джинсы заполнили весь мир. Куртки, сумки, прически, пояса, пряжки,
музыка, даже автомобили – в стиле одинокого мореплавателя-хиппи, плывущего
свободно и отчужденно через море страстей; в стиле одинокого монаха, бредущего
по свету под дырявым зонтиком. Монах-расстрига, беглец из Тибета, Ринго Стар,
ах, обалдеть – that's a picture! «Движение» превратилось в «стиль».
Ты, Ронни, наивный теоретик ранних хиппи, детей цветов,
провозглашающих власть цветов, разве ты не знал, что на цветок, засунутый в
ствол, карабин отвечает выстрелом?
Ты был романтик, Ронни, ты даже в бесовских игрищах
хунвейбинов находил романтику. Разве ты не знал, что и молодые наци называли
себя романтиками?
Я помню демонстрацию «флауэр пипл» возле вокзала Виктория
солнечным ноябрьским днем 1967-го. Лондон тогда поразил меня обилием солнца и
молодежи. Как он отличался от литературного стереотипа «туманного, чопорного,
чугунного!..» Они ничего не требовали в тот день, а просто показывали себя
солнцу и Лондону, свои огромные рыжие космы, банты, галстуки, колокольчики,
бусы, браслеты, гитары… Цветы, власть цветов – смотрите на нас и меняйтесь!
Грядет революция духа, революция любви!
Не пройдет и года, как «квадраты» в полицейской форме будут
избивать «неквадратный народ» и в Париже, и в Чикаго, и в других местах мира.
Месяц за месяцем все больше и больше оранжерея превращалась
в костер. Кабинетные социологи, разводя холеными ладонями, объясняли бунт
молодежи повышением солнечной активности. В гуще хиппи, в котле, кто-то, но
только уж не Аполлон сбивал мутовкой масло, и раскаленные шарики выскакивали на
поверхность – воинственные хиппи, «ангелы ада», «городские герильеры», а потом
и гнусные сучки-имбецилки, слуги «сатаны» Менсона. Диалектика давала предметный
урок любителям ботаники. Хоть расшиби себе лоб о стенки – повсюду «единство
противоположностей», повсюду резиновые пули, слезоточивый газ.
Они еще долго бунтовали, забыв про «власть цветов»,
превращая кампусы в осажденные города, требуя, требуя, требуя…
Тишайший профессор в Беркли рассказывал:
– Тревожное было время, господа, и не совсем понятное.
Однажды читаю я лекцию, и вдруг распахиваются в аудитории все двери и входит
отряд «революционеров». Впереди черный красавец, вожак. «Что здесь
происходит? – гневно спрашивает он. – Засоряете молодые умы
буржуазной наукой?» – «Позвольте, говорю, просто я лекцию читаю по
тематическому плану.» – «О чем читаете?» – «О русской поэзии, с вашего
позволения.» – «Приказ комитета, слушайте внимательно: с этого дня будете
читать только революционного поэта Горького, и никого больше!» – «А Маяковского
можно?» – «Оглохли, профессор? Вам же сказано – только Макса Горького, и никого
больше!» – «Однако позвольте, но Алексей Максимович Горький больше известен в
мировой литературе как прозаик, в то время как Владимир Владимирович
Маяковский…» Они приблизились и окружили кафедру. Голые груди, длинные волосы,
всяческие знаки – и звезды, и буддийские символы, и крестики, а главное, знаете
ли, глаза, очень большие и с очень резким непонятным выражением. Нет, не угроза
была в этих глазах, нечто другое – некоторое странное резкое выражение, быть
может, ближе всего именно к солнечной радиации… «Вы что, не поняли нас, проф?»
– спросил вожак. «Нет-нет, сэр, я вас отлично понял,» – поспешил я его
заверить… Между прочим, ба, как интересно! – прервал вдруг сам себя
профессор. – Вы можете сейчас увидеть героя моего рассказа. Вот он, тот
вожак!
Профессор показал подбородком и тростью – слегка.
Мы шли по знаменитой Телеграф-стрит в Беркли. Здесь еще
остались следы бурных денечков: в некоторых лавках витрины были заложены
кирпичом. Витрины этой улицы оказались, увы, главными жертвами молодежных
«революций», безобиднейшие галантерейные витрины. Я повернулся по направлению
профессорской трости и увидел чудеснейшего парня. Он сидел на тротуаре в позе
«лотос», мягко улыбался огромными коричневыми глазами и негромко что-то
наигрывал на флейте. Улыбка, казалось, освещала не только лицо его, но и всю
атлетическую фигуру, обнаженный скульптурный торс и сильно развитые грудные
мышцы и грудину, на которой висело распятие. Свет улыбки лежал и на коврике
перед флейтистом. На коврике были представлены металлические пряжки для ремней
– его товар. Рядом, склонив голову, слушая музыку, сидела чудаковатая собака,
его друг.
Я тоже прислушался: черный красавец играл что-то очень
простое, лирическое, что-то, видимо, из средневековых английских баллад.
– Вы видите, он стал уличным торговцем, – сказал
профессор. – Многие наши берклийские «революционеры» и хиппи стали сейчас
уличными торговцами.
Я посмотрел вдоль Телеграф-стрит, на всех ее торговцев и
понял, что это, конечно, не настоящая торговля, что это новый стиль жизни.
