Из Калифорнии приплыли первые хиппи, нечесаные, лохматые, в
бубенчиках бусах, браслетах. Тогда о них говорили на всех углах и во всех
домах. В Лондоне той осенью был особый, какой-то предреволюционный аромат.
Кажется, Стендаль писал – несчастен тот, кто не жил перед революцией. Быть
может, каждое новое молодое поколение томится от желания жить в такое время.
Несколько месяцев назад прошел по экранам фильм Антониони «Blow-up», в котором
он показал новый молодой Лондон и дал ему кличку swinging, что значит
приблизительно «пританцовывающий, подкручивающий». «Бабушка Лондон» становился
Меккой мировой молодежи.
Я, помню, очень жаждал посетить все эти гнездовья, и,
конечно, не только потому, что все еще считал себя «молодежным писателем», но и
потому, что чувствовал ноздрями, ушами, глазами, всей кожей пьянящий воздух
перемен.
Там было весело тогда, в ноябре 1967-го! На маленькой Карнеби-стрит
в каждой лавочке танцевали и пели под гитару. На Портобелло-роад вдоль
бесконечных рядов толкучки бродили парни и девочки со всего мира и в пабах и на
обочине пили темное пиво «гиннес» и говорили, бесконечно говорили о своей новой
новизне. Тогда у меня была в руках хиппозная газета «IT»
[13], и
я переводил оттуда стихи про Портобелло-роад:
Суббота, фестиваль всех оборванцев-хиппи.
На Портобелло-роад двухверстные ряды,
Базар шарманщиков, обманщиков, адвокатов и акробатов,
турецкой кожи, индийской лажи, испанской бахромы, и летчиков хромых, и треугольных
шляп у мистера Тяп-Ляп, томов лохматой прозы у мистера Гриппозо, эму и какаду…
Я вдоль рядов иду.
Я чемпионка стрипа, в носу кусты полипов, под мышкой сучье
вымя, свое не помню имя…
Здесь пахнет Эл-Эс-Ди, смотри не наследи!
Мы шли в «Индиго-шоп», магазинчик и идейный центр hippies
movement. Вот именно movement, движение – так они и говорили о себе.
Стройный смышленый паренек с огромными, в мелкие колечки
завитыми волосами (прическа afro-hairdo), так и быть, согласился потолковать с
русским прозаиком. Мы сидели на ящиках в подвале «Индиги», где несколько его
друзей работали над плакатами в стиле поп-арт и над значками с дерзкими
надписями.
Между прочим, плакаты и значки уже тогда стали приносить
хиппи некоторый доход, но они еще не понимали серьезности этой маленькой связи
с обществом.
– Наше движение рвет все связи с обществом, –
говорил мне пышноголовый Ронни (будем так его называть). – Мы уходим из
всех общественных институтов. Мы свободны.
– Знаете, Ронни, ваша манера одеваться напоминает мне
русских футуристов в предреволюционное время. Вообще есть что-то общее. Вы
слышали о русских футуристах?
– Э?
– Бурлюк, Каменский, Маяковский, – не поднимая
головы, пробурчал один из пещерных художников.
– Ф, эти! – ничуть не смущаясь, воскликнул Ронни. –
Ну, наши цели много серьезнее!
– Цели, Ронни? Значит все-таки есть цели?
Парень загорелся. Я даже и не предполагал такой страсти у
сторонников полного разрыва с обществом.
– Мы уходим из общества не для того, чтобы в стороне
презирать его, а для того, чтобы его улучшить! Мы хотим изменить общество еще
при жизни нашего поколения! Как изменить? Ну хотя бы сделать его более терпимым
к незнакомым лицам, предметам, явлениям. Мы хотим сказать обществу – вы не
свиньи, но цветы. Flower power! Ксенофобия – вот извечный бич человечества.
Нетерпимость к чужакам, к непринятому сочетанию цветов, к непринятым словам,
манерам, идеям. «Дети цветов», появляясь на улицах ваших городов, уже одним
своим видом будут говорить: будьте терпимы к нам, как и мы терпимы к вам. Не чурайтесь
чужого цвета кожи или рубахи, чужого пения, чужих «измов». Слушайте то, что вам
говорят, говорите сами – вас выслушают. Make Love not War! Любовь – это
свобода! Все люди – цветы! Ветвь апельсина смотрит в небо без грусти, горечи и
гнева. Учитесь мужеству и любви у апельсиновой ветви. Опыляйте друг друга!
Летайте!
Произнеся этот монолог, теоретик раннего хиппизма надел
овечью шкуру и головной убор, который он называл «всепогодной мемориальной
шляпой имени лорда Китчинера», и пригласил нас провести с ним вечер в кабачке
«Middle Earth», что возле рынка Ковент-гарден.
Перед «Средней Землей» стояла очередь (очередь у входа в
лондонский кабачок – это невероятно!), но у Ронни, конечно, был там блат и мы
пробрались внутрь через котельную.
Внутри всех гостей штамповали между большим и указательным
пальцами изображением индейки. Сподвижники Ронни по всему подвалу пускали
розовый, желтый, зеленый, черный дымы. Сквозь дымовой коктейль оглушительно
врубала поп-группа «Мазутные пятна».
Ронни сбросил шкуру и готтентотский свой треух, ринулся в
дым и начал танцевать, извиваясь и подпрыгивая. Мы толкались в «Средней Земле»
часа полтора, а Ронни все танцевал без передышки. Иногда он выныривал из дыма –
извивающийся, с закрытыми глазами, что-то шепчущий – и снова пропадал в дыму.
Наконец мы очутились на поверхности, в патриархальной
литературной тишине рынка Ковент-гарден (цветочница Элиза!), среди проволочных
контейнеров с брюссельской капустой. Мы долго шли пешком по мокрым тихим
лондонским улицам, отражаясь в ночных погашенных витринах всей нашей «бандой» –
Аманда, Джон, Ольга, Габриэлла, Николас… Мы говорили о хиппи, о футуристах, о
ксенофобии…
Впереди нас шествовали два шестифутовых лондонских бобби,
ночной патруль. Встречные спрашивали полицейских, как пройти к «Middle Earth».
Те объясняли вежливо:
– Сначала налево, джентльмены, потом направо, однако мы
не советуем вам туда ходить, это неприличное место.
Что стало с той нашей компанией образца осени 1967-го? Я их
никого до сих пор не встречал, но слышал, что кто-то стал членом парламента,
кто-то профессором, кто-то астрологом… Так или иначе, но эти западные молодые
люди за истекшее восьмилетие ходили дорожкой хиппи, а Аманда по ней добралась
даже до Непала. Однако, кажется, вернулась, защитила диссертацию и родила дитя.
И вот через восемь лет я оказался в Калифорнии, на том
западном берегу, где как раз и возникло это странное «движение» западной
молодежи.
– Ты видишь? Вот здесь в семьдесят втором году яблоку
негде было упасть – повсюду сидели хиппи…
Перед нами залитый огнем реклам Сансет-стрип. Рекламы водки,
кока-колы, сигарет. Одна за другой двери ночных клубов. Пустота. Тишина. Лишь
идет, посвистывая, ночной прохожий. Постукивают стодолларовые башмаки. Ветерок
откидывает фалду отличного блейзера.
