Мать опрокинула кувшин воды на головы тех, кто подступил близко.
— Опомнитесь! — яростно орала она. — Думаете, все такая погань, как вы? Думаете, других на свете не бывает?
Но Гийерм, прорвавшись к дому, уже настойчиво барабанил в дверь:
— Выходи, сука! Нам все про тебя известно!
Я увидела, что под его ударами уже дрожит засов. Мать обернулась к нам, лицо пылало гневом:
— Собирайте вещи. Достаньте коробку с деньгами из-под умывальника. Документы возьмите.
— Зачем? Ведь…
— Быстро! Я что сказала? Мы сорвались с места.
Сначала я решила, что грохот — такой чудовищной силы, что прогнившие доски пола заходили ходуном, — оттого, что рухнула входная дверь. Но кинувшись обратно в кухню, мы увидели, что мать, чтобы забаррикадировать вход, подтащила комод к двери, и это грохотали, разлетаясь вдребезги, ее драгоценные тарелки. Стол также был притиснут туда, чтобы, если комод отъедет, войти в дом им так просто не удалось. В руке у матери я увидала ружье отца.
— Кассис, проверь-ка черную дверь! Вряд ли они так скоро сообразят, хотя кто их знает… Рен, останешься около меня. Буаз… — она как-то непонятно странно на меня взглянула своими горящими черными глазами, но договорить ей не пришлось: внезапно что-то мощно ударило в дверь, наполовину выбив верхнюю филенку, в образовавшемся просвете проглянуло звездное небо. Воспламененные отблеском огней и яростью лица возникли в просвете. Задние, наседая, выглядывали из-за спин передних. Впереди всех свирепо ухмылялась физиономия Гийерма Рамондэна.
— Не спрячешься в своей конуре! — натужно орал он. — Сейчас я тебя, сука, накрою. Сейчас ты мне заплатишь за все… что сотворила с…
Даже теперь, когда рушился ее дом, мать умудрилась язвительно расхохотаться:
— Уж не с твоим ли папашей? — презрительно и резко выкрикнула она. — Это он, что ли, мученик? Это Франсуа-то герой? Не смеши! — Она вскинула повыше ружье так, чтоб Гийерм видел. — Отец твой был жалкий пьяница и ссал, когда напьется, себе в штаны. Да он…
— Мой отец был боец Сопротивления! — взвыл в ярости Гийерм. — Иначе зачем он к Рафаэлю ходил? С чего немцы его забрали?
Мать снова расхохоталась:
— Сопротивления, говоришь? А старый Лекос? Он что, тоже из Сопротивления? Я бедняга Аньез? А Колетт?
Тут впервые за эту ночь Гийерм несколько попятился. Мать с ружьем наперевес шагнула к пролому в двери.
— Тогда слушай, что я скажу, не дорого возьму! Твой папаша такой же боец Сопротивления, как я Жанна д'Арк. Старая пьянь он, вот кто, любил язык распускать почем зря и, пока как следует не заложит, ни за какое дело не брался. Просто оказался не в то время и не в том месте, как и вы сейчас, ублюдки. А ну марш отсюда по домам, все до единого! — Она пальнула из ружья в воздух. — До единого!
Но Гийерм устоял. Заморгал, когда сверху на него посыпалась древесная труха, но сдюжил.
— А этого боша кто укокошил? — сказал он уже не таким пьяным голосом. — Кто-то же его пристрелил? Кто еще, кроме как из Сопротивления? А потом кто-то выдал их эсэс. Кто-то из деревенских. Кто ж, кроме тебя, Мирабель? Ну кто?
Мать расхохоталась. В каминном отсвете помню ее лицо: воспламененное гневом, оно было почти прекрасно. Среди ее родной порушенной кухни страшен был этот материнский смех.
— Сказать тебе кто, Гийерм? — Что-то новое прозвучало в ее голосе, сродни ликованию. — Потому тут и торчишь, что узнать охота? — Она снова пальнула в потолок, штукатурка в красных отблесках огня кровавыми перьями посыпалась вниз. — Ну, может, я тебе и скажу, а чего, какого хера?
Помню, Гийерм опешил больше от этих слов, чем от выстрела ружья. В те дни для мужчин ругнуться было нормально, но если сквернословила женщина — из добропорядочных, — это было что-то неслыханное. И я поняла: мать подписала себе приговор. Но это еще был не конец.
— Что ж, скажу правду, почему нет, Рамондэн! — Видно, ее било в истерике, но в тот момент я была убеждена: мать веселится от души. — Расскажу точь-в-точь, как было на самом деле, почему нет? — весело приговаривала она. — Нет мне резона, Рамондэн, доносить немцам на кого-то. Знаешь почему? Потому, что это я убила Томаса Лейбница! Я его убила! Что, не веришь? Я убила!
Она щелкнула затвором. Оба ствола были пусты. Ее пляшущая тень на кухонном полу была красно-черная, громадная. Мать уже не просто кричала, она истошно вопила:
— Что, Рамондэн, доволен? Это я убила его! Я убила! Не веришь? Да, я шлюха, я с ним спала и не жалею об этом. Я его убила и, если б можно было, убила бы еще сто раз. Можно было б тысячу — тысячу раз бы я его убила. Ну, что скажешь? Какого хера можешь ты мне сказать?
Она еще продолжала вопить, когда первый факел упал на пол кухни. Упал и потух, хотя Ренетт, чуть завидев пламя, тотчас завизжала; вторым факелом подожгли занавески, третий кинули в разбитый комод. Теперь физиономия Гийерма в прогале исчезла, но слышно было, как он снаружи отдает приказы. Еще факел — и сноп соломы, очень похожий на те, из которых был связан трон Королевы урожая, перелетел через комод и упал, тлея, на кухонный пол. Мать продолжала истошно вопить:
— Я убила его, слышите, трусы! Я убила, и правильно сделала, и вас убью, прибью каждого, каждого, кто тронет меня и моих детей!
Кассис попытался было взять ее за плечо, но она с силой отшвырнула его к стене.
— Задняя дверь! — крикнула я ему. — Надо выбираться через заднее крыльцо!
— А если они там поджидают? — с ревом отозвалась Рен.
— Ну и что? — неистово взвилась я. Снаружи неслись улюлюканье и свист, обычная базарная толпа озверевала на глазах. Я схватила мать за плечо, Кассис за другое. Вместе мы ее потащили, вырывавшуюся, хохочущую, в глубину дома. Конечно же, нас поджидали. Алели лица в отсветах пламени. Гийерм преградил нам путь, по бокам от него — мясник Лекос и Жан-Марк Уриа; уже без прежнего куража, но скалясь во весь рот. Пьяные вдрызг или, может, пока приноравливаются, еще только готовятся пролить кровь, как дети, играющие в «кто самый смелый». Они уже подожгли наш курятник и козий сарай, и зловоние паленых перьев вливалось во влажно-туманную прохладу.
— Никуда вам теперь не деться, — гнусно рявкнул Гийерм.
Занявшийся дом за нашими спинами шептал и отфыркивалася.
В мгновение ока перевернув ружье, мать прикладом пихнула Гиейрма в грудь. Тот осел. На мгновение в том месте, где он стоял, образовалась брешь, и я рванула через нее, пробиваясь среди множества локтей, извиваясь в частоколе ног, палок, вил. Кто-то схватил меня за волосы, но я вывернулась, ужом ввинчиваясь в самую гущу разъяренной толпы. Меня давил, душил внезапный напор человеческих тел. Я пробивала себе путь к воздуху, к воле, почти не чувствуя сыпавшихся на меня ударов. Стрелой пронеслась через поле во тьму, под прикрытие высоких оголившихся зарослей малинника. Где-то далеко позади себя, уже за гранью страха, мне показалось, что я слышу голос матери — яростный, пронзительный. Звериный вопль самки, защищающей детенышей.
