Но это был как раз тот случай, когда Бог не дал рогов
бодливой корове, думала мрачно Марина.
«Не помню, сообщала я тебе или нет, – писала тетя Оля
далее, – но Шурка вот уже больше года, сразу, как закончил гимназию, стал
работать репортером в газете «Энский листок», выпускает фельетоны под
псевдонимом «Перо», и они очень нравятся всем читателям. Также он ведет раздел
уголовной хроники и частенько выезжает вместе с агентами полиции на их так
называемые операции. Наилучший приятель его теперь – Григорий Алексеевич Охтин
из сыскной полиции. А как-то раз на лотерее-аллегри в Дворянском собрании ко мне
подошел не кто-нибудь, а сам г-н Смольников – ну ты, конечно, должна его
помнить! – и сказал, что мой племянник – очень талантливый молодой человек и
работу полиции освещает правильно, не то что многие журналисты, которым главное
– изобразить из себя передового человека, а на самом деле никто из них не
думает о России, ни о будущем ее, ни о настоящем, и место им всем, конечно, на
каторге».
Если бы Марина похуже знала свою двоюродную тетушку, она
могла бы решить, что имеет дело с какой-то злобной садисткой. Что ни слово, то
издевка! А имена, которыми тетушка так и сыплет, – Охтин, Смольников… Да нет
больших врагов у Марины Аверьяновой, чем они двое! Из-за их происков она и
находится сейчас там, где находится, на той самой каторге, о которой с такой
брезгливостью пишет тетя Оля.
Да Марина что, нанималась читать всю эту чушь, которую
корябает своим перышком старая, глупая клуша Олимпиада Николаевна Понизовская?
Зачем ей расстраивать себя ее письмом? И так полно бед, да и дел полно, нечего
тратить время на такую ерунду, как это противное письмо!
Марина раздраженно скомкала листок, но взгляд ее успел
зацепиться за знакомую фамилию в тексте – Ковалевская.
Что такое?
Она снова развернула письмо – да так и ахнула, когда прочла:
«Наконец-то, спустя два года, мы получили известия о
Дмитрии! Он жив и находился до последнего времени на фронте, однако был ранен и
оказался в том санитарном поезде, в котором служит Варя Савельева. Варя же и
написала Сашеньке о том, что видела ее мужа живым, хоть и не здоровым, а
раненым. Варя также сообщила, что старшей сестрой их санитарного поезда была
некая особа по фамилии Ковалевская, по имени и отчеству – Елизавета Васильевна.
Она ранее служила в военном лазарете в городе Х. и, как выяснилось, была даже
знакома с тобой. Ради Бога, Мариночка, напиши мне о ней все, что знаешь, причем
самым подробнейшим образом, начиная от внешности и заканчивая событиями ее
жизни, о которых тебе может быть известно. Тебе, наверное, кажется странным,
что я столь пристально интересуюсь этой дамой? Дело в том, что лет двенадцать
назад (да-да, именно двенадцать, как раз в самом начале Русско-японской войны
дело было!) в Энске жила одна молодая особа с тем же именем, отчеством и
фамилией – Елизавета Васильевна Ковалевская, – и служила она не кем иным, как
следователем прокуратуры. Да-да! Точно таким же следователем был некогда ее
покойный батюшка, и она, так сказать, пошла по его стопам. Она, говорили,
подавала очень большие надежды в своем ремесле и считалась восходящей звездой
сыска, хотя к ней, как к женщине, отношение было скептическое и
снисходительное. И вот в Энске произошла череда загадочных и кровавых
преступлений. Я уж не припомню толком, в чем там было дело, помню только, что
виновником их был какой-то учитель из Минска. Главное, что расследовала их и
разгадала, кто преступник, именно Елизавета Ковалевская. Однако в ту пору у нее
происходил роман с одним молодым человеком, служившим в той же прокуратуре. Тем
человеком был известный нам Георгий Владимирович Смольников. Он воспользовался
плодами ее трудов и присвоил всю славу себе. Елизавета Ковалевская сочла это
предательством. К тому же она узнала, что у Смольникова одновременно развивался
роман с Лалли Марковой, актрисой Николаевского театра. Елизавета Васильевна
уволилась со службы и спустя малое время исчезла из города. Потом стало
известно, что она поступила на курсы милосердных сестер при Кауфманской общине
в Санкт-Петербурге и была по окончании их отправлена в действующую армию, в
район боевых действий, на русско-японский фронт. Георгий Владимирович вскоре
женился на Лалли Марковой, у них родилось двое детей. Слухи о той старой
истории постепенно утихли, и вполне возможно, они были несправедливы, ведь
нянька и горничная m-lle Ковалевской, Павла, стала служить в семье Смольникова,
значит, вина его была не столь уж велика. Много времени Елизавету Ковалевскую
считали погибшей, потому что никаких вестей о себе она не подавала. И вдруг
Варя пишет о какой-то милосердной сестре Кауфманской общины Елизавете
Васильевне Ковалевской! Ну как тут не вспомнить о той, о нашей Ковалевской? Ты,
Мариночка, сделай милость, разузнай, она это или нет, хорошо? А как разузнаешь,
немедля напиши мне. Немедленно! Ну, желаю всего доброго, всего наилучшего тебе
и твоему сыночку, вся наша семья посылает ему большой привет. Целую тебя,
Мариночка, твоя любящая тетя Оля».
Лучше б ты, дура старая, вместе со своей семьей послала
Павлику не привет, а почтовый перевод на крупную сумму, желчно подумала Марина,
снова скомкав письмо Олимпиады Николаевны. Пусть бы он шел целый месяц, как это
письмо, которое было отправлено из Энска в октябре, а добралось до Х. лишь в
конце ноября, но ведь рано или поздно пришел бы! А что толку с ваших приветов,
когда есть нечего!
Впрочем, Марина лукавила. Именно сейчас материальные дела ее
складывались как нельзя лучше. Правда, происходило все в точности по пословице:
не было бы счастья, да несчастье помогло! Во-первых, умер старый доктор,
практиковавший в Вокзальной части города, и все его пациенты сами собой перешли
к Марине. Конечно, в особо сложных случаях приходилось призывать на помощь
других докторов. Вернее, одного доктора, а именно – Ждановского, который был с
некоторых пор в крепком кулаке у Марины, и разжимать свой кулак она не
собиралась… дело дошло даже до того, что плату, которую давали ему Маринины
больные, он потом передавал ей. Но это особой роли не играло – от пациентов у
нее все равно отбою не было. Да еще двух докторов с ближних участков забрали на
фронт! Словом, она не знала передышки от работы, ну а больные исправно платили
– кто деньгами, кто продуктами. И чуть не в первый раз Марина встретила зиму не
в васильевских обносках, а в новом полушубке и новых катанках или пимах – в
здешних краях так называли валенки. Еще здесь миску называли махоткой, мочалку
– вехоткой, горы – сопками, сапоги – ичигами, вместо «сначала» говорили
«сперва», вместо «чего глаза выпучил?» – «чего шары выкатил?», ну и тому
подобное. Но Марина постепенно привыкла и к местному разговорцу, и вообще к
новой своей жизни. Тем паче что опасные августовские дела сошли-таки ей с рук.
