Почему? Не за тот же пятикопеечный билетик, в конце концов?
Благодарность миллионократно превышает совершенный им добрый поступок. А почему
Мурзик жаждет его смерти? Не за то же дурацкое собрание, с которого когда-то в
панике бежал гимназист Шурка Русанов?
Можно было сколько угодно пожимать плечами, однако Шурка
знал, вернее, чувствовал: ответ на вопрос, почему его вдруг начал преследовать
воскресший товарищ Виктор, имеет отношение не только к прошлому, но и к
настоящему. Может быть, вообще только к настоящему…
Он вздрогнул… – пальчики Станиславы Станиславовны мягко
коснулись его пальцев.
– Что случилось? – шепнула она. – О чем вы задумались? Вы
так глубоко задумались! Скажите мне, расскажите, может быть, я…
Ее чудные темные глаза были так близко, ее губы приоткрылись
от волнения, и Шурка отчетливо вспомнил, что делала когда-то с его губами Клара
Черкизова, от чего он тогда горел, пылал и плавился в пресловутом, стократно
воспетом поэтами огне желания. Вот бы проделать то же самое с губами Станиславы
Станиславовны! И чтобы снова гореть и плавиться – только вместе с ней…
И он уже приподнялся над стулом, даже подался вперед, чтобы
немедленно начать осуществлять свою мечту, как вдруг за спиной распахнулась
дверь и зычный голос швейцара Фукса возвестил:
– А, вот вы где, пан Русанов! Со Станиславой Станиславовной
лясы точите! К вам пришли!
Да, у швейцара «Энского листка» Фукса было, было такое
свойство: появляться клинически, катастрофически не вовремя. Он вламывался в
любой кабинет именно тогда, когда там происходило нечто ответственное,
требующее особой сосредоточенности, – редакционные летучки, конфиденциальные
интервью или распределение гонораров. Именно поэтому люди несведущие поначалу
думали (в их числе побывал какое-то время и Шурка Русанов), что Фукс – не
подлинная фамилия швейцара, а его прозвище.
[12] Тем паче актуальное, что он
был тоже беженцем, как и Станислава Станиславовна, причем тоже из Варшавы
(оттого и называл всех панами), квартиры и даже комнаты не имел, не снимал, а
так и жил в швейцарской и спал на старом, засунутом туда за ненадобностью
бильярдном столе. Таким образом, Фукс был не только швейцаром, но и ночным
редакционным сторожем.
– Пришли? Ко мне? – сомнамбулически пробормотал Шурка, слепо
нашаривая на столе гранки своего матерьяльчика о сахарных бунтах, которые
(гранки, понятно, а не бунты!) он правил вместе со Станиславой Станиславовной.
То есть с правки все и началось, ну а потом уже понеслось по воле волн, как тот
знаменитый челн… – Кто ко мне пришел?
– А вот сей пан! – провозгласил Фукс, сторонясь.
И Шурка увидел высокого, несколько сутулого господина, при
взгляде на которого у всякого возникало воспоминание о каком-то grand
seigneur’е былых, баснословных времен всеобщего благородства, ныне, конечно,
канувших в область глубоких преданий. Было что-то совершенно безошибочно
актерское в его еще красивом, хотя и обрюзгшем, покрытом глубокими морщинами
лице, в черной с проседью accroche-c?ur – завитке, пересекающем высокий лоб, в
ярких глазах, почти спрятавшихся в морщинистых, набрякших веках, да и во всей
его повадке. Он был одет в черное, и обыкновенный осенний пыльник гляделся на
нем совершенно как бархатный плащ испанского гранда. И в манере носить одежду с
видом почти вызывающе элегантным тоже чувствовался актер, и в звучном голосе,
произнесшем самые простые слова:
– Вы меня не узнаете, господин Русанов? – с таким
выражением, словно должен был произнести:
Узнали ль вы меня,
О юный репортер,
Семейства благородного
Никчемный отпрыск?
Ну да, это и был актер – бывший премьер и герой-любовник
Николаевского театра, ныне подвизавшийся на ролях резонеров или благородных
отцов, а порою и с блеском прокатывавший свой талант в ипостаси гениальных злодеев,
– Яков Грачевский.
Шурка при виде Грачевского ощутил враз стыд и страх.
Стыд – оттого, что когда-то Грачевский был единственным
свидетелем приснопамятного поцелуя Шурки Русанова с любовницей собственного
отца. Страх – оттого, что тот же самый Грачевский оказался в одной компании с
Шуркой, Альмавивой-Малининым, Мопсей Аверьяновой и Тамарой Салтыковой, когда их
явились пичкать всякой террористической чепухой два товарища: Павел и Виктор. И
появление Грачевского именно тогда, когда в новую, замечательную, можно
сказать, светлую и радостную жизнь Шурки Русанова вдруг заглянул призрак
чудовищного Мурзика (товарища Виктора тож), было воспринято молодым репортером
как самое мрачное и пугающее пророчество судьбы.
– Мне бы вас на два слова, господин Русанов, – пробормотал
Грачевский, прижимая к груди мятую черную шляпу, переминаясь с ноги на ногу и
мгновенно преображаясь в курьера, явившегося наниматься на работу.
– Извольте-с, – пробормотал Шурка, неловко выбираясь из-за
стола, – только где же? У нас в редакции свободного места не найдется, вот
разве что…
– Оставайтесь здесь, – предложила Станислава Станиславовна.
– Я как раз собиралась корректуры вычитанные по господам репортерам разнести и
чаю в швейцарской выпить. Полчаса меня не будет, самое малое.
Шурка подумал, что, не появись Грачевский, он пил бы со
Станиславой Станиславовной чай здесь, в кабинете, вдвоем и в упоении (в полном
смысле слова!) своим счастьем. А теперь…
Но Шурку строго воспитывали отец и тетя Олимпиада
Николаевна, поэтому он изобразил самое приветливое выражение на лице и сказал:
– Благоволите войти, господин Грачевский. Чем могу быть
полезным?
И вдруг осенило – чем. Ну конечно, Грачевский ведь готовится
к своему бенефису, афиши висят по всему городу! Наверняка он хочет, чтобы
репортер Александр Русанов непременно на его бенефисе был, и не просто так был,
а написал бы рецензию, да не простую рецензию, а хвалебную и панегирическую.
И до того Шурка своей мирной, обывательской, можно сказать,
мещанской догадке обрадовался, что, чуть ли не обняв, втащил Грачевского в
корректорскую, усадил, приказал Фуксу принести два стакана чаю с сахаром и
радушно воззрился на гостя.
Грачевский какое-то время помалкивал, проводя пальцем по
столу, потом тяжело сглотнул и, словно прорываясь сквозь какое-то препятствие,
пробормотал, мученически глядя в глаза Шурке:
– Скажите, Русанов, вы уже видели товарища Виктора, или он
«осчастливил» своим визитом пока что меня одного?
* * *
