Простившись таким образом с молодостью, Варя почувствовала,
что уже достаточно успокоилась, чтобы сесть, однако дрожащие пальцы с трудом
удерживали карандаш, и почерк стал каким-то кривым, скособоченным.
«…и во время этого обстрела Елизавета Васильевна была ранена
– тоже в ногу. На счастье, рана ее не так тяжела, однако кость перебита, и она
вынуждена лежать, что при ее деятельной натуре нестерпимо. Однако не могу
передать, какое облегчение я испытала, когда узнала, что ее жизнь вне
опасности! Почти такова же была моя радость от встречи с Митей. Елизавета
Васильевна дорога мне как сестра, поистине как старшая сестра, не только
милосердная, но почти родная, хотя знаю я о ней очень мало и могу только предполагать,
что раньше она жила в Энске. Есть у меня такое мнение, хотя она об этом никогда
не говорит. А лишнего у нее не спросишь, такой уж она человек, что расскажет
лишь о том, о чем захочет рассказать. Но однажды, когда мы с ней особенно
доверительно разговорились и я упомянула, что сама из Энска, она стала
расспрашивать о моей семье, о знакомых, и речь зашла о несчастной Марине
Аверьяновой. И ты представляешь, что выяснилось тут? Оказывается, Елизавета
Васильевна до призыва в армию служила в военном госпитале города Х., что на
Амуре, – того самого Х., куда была направлена на поселение наша бедная Марина!
И она даже знала ее, потому что была близко дружна с семьей, которая опекает
Марину с самого первого дня ее прибытия в Х. Ну, тебе та семья столь же хорошо известна,
как и мне: это Васильевы! Василий Васильевич был дружен с твоим отцом так же
близко, как с моим. Все-таки мир удивительно тесен, правда? Как подумаешь об
этом, уже не столь невероятным кажется, что именно наша санитарная бригада
наткнулась на германский госпиталь, в котором находился раненый Митя Аксаков…»
Варя снова погрызла карандаш.
Наверное, пора заканчивать? О чем еще писать? Снова выражать
огромную радость по поводу того, что Сашка наконец-то получит известие о муже?
И тут Варе пришло в голову: а то ли она делает, сообщая Саше
о Дмитрии? Ведь, судя по всему, штабс-капитан Аксаков имел все возможности
подавать о себе вести. До того момента, как был ранен на поле боя, само собой
разумеется. Однако не подавал. Значит ли это, что между ним и Сашкой с первого
дня свадьбы пролегла такая огромная трещина, что все попытки загладить ее
кажутся бессмысленными и наивными?
Может быть, лучше Вариному письму остаться недописанным? Не
лучше ли вообще разорвать его в клочья?
Нет, сердито подумала Варя, невозможно! Невозможно, потому
что если Сашка однажды узнает, что Дмитрий и Варя несколько дней пробыли
вместе, а Варя ничего не сообщила о том, она подумает Бог знает что. Черт знает
что она подумает! Конечно, то же самое она может подумать и сейчас… но, как уже
было сказано, пусть каждый понимает вещи согласно своей испорченности. А для
Вари главное – что совесть у нее чиста и перед Сашкой, и перед Митей. И перед
самой собой, что куда важней всего прочего!
И Варя торопливо дописала:
«Ну вот и все мои новости, дорогая Сашенька. Передавай
привет всей твоей семье – милой тете Оле, и Шурке, и Константину Анатольевичу,
а заодно – и Тамарочке Салтыковой. Попроси у нее прощения за то, что я не
ответила на ее письмо – поверь, не слишком-то много времени оставляет война для
переписки с подругами, едва-едва успеваешь черкнуть домой. Но тебе я написала
потому, что событие – Митя Аксаков жив! – поистине того заслуживает. Я
счастлива тем, что ты сейчас тоже счастлива. Крепко тебя целую, до встречи после
войны! Твоя вечно подруга Варя Савельева».
Она с облегчением отшвырнула карандаш и торопливо сложила
исписанный листок. Ну почему Господь устроил нас такими несовершенными
существами, что даже христианский долг выполнить для нас – почти невыносимая
мука?
* * *
– Ну?! – пылко спросила Станислава Станиславовна. – И кто,
кто же она?
– Не знаю, – передернул плечами Шурка. – Я же говорю, видел
ее один-единственный раз. Какая-то темная история. Сойдя с конки, она зашла в
тот самый дом на Спасской, куда я посылал вас. Помните?
Станислава Станиславовна чуть дрогнула соболиной бровью, что
могло означать в равной степени и «да», и «нет». Шурку сейчас мало
интересовало, «да» это или «нет»: намного важнее было, помнит ли милая
корректорша, как она неожиданно, внезапно, вдруг приревновала репортера
Русанова к той незнакомой девушке. Совершенно, заметьте себе, без причины
приревновала! Это было одно из самых приятных воспоминаний последних дней,
вообще-то переполненных событиями, но вспоминать о которых не доставляло
никакого удовольствия. Нет, еще бальзам на душу Шурке пролили слезы Станиславы
Станиславовны, которые та проливала в три ручья, высвобождая Шурку из
зловонного мешка – там, в Андреевской ночлежке. С другой стороны, он прекрасно
понимал, что точно так же она плакала бы от жалости, если бы на его месте
оказался агент Охтин. Другое дело, что агент Охтин никогда в жизни не попал бы
в такую мерзкую ситуацию!
Охтин, Охтин, агент Охтин… При этом имени Шуркины мысли
переключились с самых приятнейших вещей на самые неприятнейшие. По-хорошему,
конечно, следовало сообщить Охтину о том, что случилось в Сормове. Странная,
страшная история! Необъяснимая. Очередное покушение на убийство репортера
Русанова – третье за последние несколько дней. Но с чего? Неужели сейчас дело
было только в том, что он разглядел одного из подстрекателей мятежа и пригрозил
ему? А почему бы и нет? Почему бы и…
Нет! Нет, все-таки вчерашнее происшествие каким-то образом
связано с двумя прошлыми попытками убить его. Эту связь Шурка ощущал всем
существом своим. Во всех трех случаях имелось нечто совпадающее – присутствие
милой девушки со светлыми волосами и ясными карими глазами. Она вошла в дом на
Спасской – дом на Спасской упомянул потом седой солдат, предположительно
Мурзик. Она мелькнула в Андреевской ночлежке – там, где Мурзик чуть не
прикончил Шурку. Она появилась, как из-под земли, в Сормове, чтобы спасти его –
правда, на сей раз не от Мурзика…
А почему нет? Если все же допустить, что Мурзик жив – это
ведь не кто иной, как сормовский боевик по кличке товарищ Виктор! И, как всякий
«товарищ», он не может не иметь отношения к бунтам народным, ведь у социалистов
всякая, даже самая грязная и пакостная, заварушка не может не называться
выступлением рабочего класса за свои права. Может быть, Шурка просто не видел
его вчера и позавчера среди бешеной сормовской толпы? В то время как тот именно
что подстрекал к его убийству…
Но если оживший Мурзик – злой гений, который жаждет смерти
Шурки Русанова, то девушка – добрый ангел, которая спасает его.
