Его колотило, голос прерывался, Шурка чувствовал, как
холодели губы. Кончики пальцев чесались от желания ударить, в кровь разбить эту
лживую рожу. Народишко, сказал «пролетарий»? Вот именно, народишко – жалкий,
трусливый!
Илья Матвеевич, низко наклонив голову, глядя как-то
по-волчьи, исподлобья, прянул в толпу. Исчез, растворился, будто и не было его
никогда!
А полиция появилась-таки. Для начала чуть не бегом – двое городовых,
урядник и четыре стражника, которые тут же встали вокруг крыльца и навели ружья
на толпу.
– Опустите, опустите ружьишки… – прогудело возбужденно из
гущи ртов и глаз. – Уходите добром, служивые, сомнем ведь…
– Из города едут на грузовых машинах две роты солдат! –
взволнованно крикнул урядник. – Есть приказ – стрелять. Не допустите
беспорядков, а тем паче – кровопролития! Разойдитесь, Христом Богом прошу!
– Вашбродь! – завопил кто-то, расталкивая толпу, и Шурка
увидал знакомую по вчерашним событиям тощую бабу-зачинщицу. – Не мы беспорядки
чиним, а лавошники да скубенты! Народ с голоду пухнет, – она зачем-то сильно
поскребла свою плоскую, тощую грудь, – а они фармазонки подсовывают!
Урядник отмахнулся:
– Иди ты, бабонька, тут такие дела творятся, а ты с ерундой.
С ума спятила, что ли? Люди добрые, прошу, расходитесь!
– Да кто с ума спятил?! – возмущенно завопила баба. – Вы
сынка моего спросите. Да, да, спросите! – И за руку выволокла из толпы
мальчишку, у которого Шурка покупал воду.
Странным образом воцарилась тишина.
– Ну, – спросил урядник, явно обрадованный, что кипение
толпы стихло. – Расскажи, шпингалет, что там у тебя?
Мальчишка начал плести что-то несвязное о том, как господин
скубент подошел к нему, взял бутылку сельтерской за рубль («За ру-убль?!» –
недоверчиво переспросил при этом урядник, сдвигая фуражку на лоб и чеша в
затылке), дал червонец, получил сдачу девять рублей и отошел, а в следующее
мгновение червонец из рук продавца воды пропал, будто его и не было никогда.
– Вытащил, что ли, кто? – догадался урядник.
– Да нет же! Батюшки, караул! – закричала баба, начиная
биться в истерике. – Фармазонка! Фармазонку сыночку дали! Ратуйте,
православные! Ищите, ловите скубента, который дал фармазонку!
Шурка мотнул головой, ничего не понимая. Что за бред?
Урядник взглянул растерянно. В десяти шагах лежало под
крыльцом тело удавленного, затоптанного лавочника, кругом валялись
распотрошенные грабителями ящики, коробки, мешки, а перед ним начала
разворачиваться какая-то народная комедия. Причем урядник никак не мог понять,
зритель он, или его вовлекают в эту комедию, да еще норовят определить на
главную роль – дурака, на которого посыплются все шишки.
Шурка все еще растерянно улыбался, водя глазами по толпе.
Однако улыбался уже только он один.
– Ты же червонец в карман положил, я видел, – сказал он
водоносу. – А говоришь, в руке держал…
– Да какая разница? – заголосила баба. – Он, не
перекрестившись, взял червонец – вот и исчезла фармазонка.
– Да что это такое? – вскричал урядник. – Какая еще фармазонка?
– А вот какая фармазонка, я вам скажу, если не знаете… –
затараторила баба. – Этот скубент, наверное, водится с нечистой силой.
Наверное, он поймал кошку, всю черную, без единого белого волоска, да в
полночь, без креста сам и без пояса, сварил ту кошку без соли и молитвы в бане.
Вот когда мясо станет отваливаться от костей, то увидишь косточку одну. Она не
похожа на другие, особенная кость. Вот ее-то он и взял с собой, вот она-то и
есть фармазонка.
– Ну и что? – уже с любопытством спросил урядник.
– Эта самая косточка притягивает к себе деньги. Какую бы
бумажку или монету хозяин фармазонки ни дал тебе, немного погодя она опять
очутится у него, вот что! Дал он сыночку десятишницу, тот ее, не
перекрестившись, взял – вот она у скубента и очутилась опять, ушла к нему. Ваше
благородие, схватите его, задержите! Я баба бедная, у меня мужик на фронтах
бьется…
– Сумасшествие какое-то! – воскликнул пораженный глупостью
ситуации Шурка. – Я репортер газеты «Энский листок», я здесь для освещения
событий…
– Выверните карманы, – сказал урядник, устало махнув рукой.
Шурка стиснул зубы и вскинул голову:
– Не буду!
– Ну и черт с вами! – пожал плечами урядник. – Я для вашей
же пользы. Разбирайтесь тогда сами со своей фармазонкой. Люди! Советую всем
разойтись! Сейчас сюда прибудет воинская команда. Кого застанут на площади,
будут стрелять. Подобру-поздорову прошу!
И, выкрикнув предупреждение, он увел своих подчиненных в
глубину проулка, где виднелась вывеска еще не тронутой лавки. Здесь он ничего
больше не мог сделать ни для кого – ни для мертвого Теребилина, ни для живого
«скубента».
Для еще живого. Пока живого…
– Ну что, фармазонщик! – просвистела баба, подходя к Шурке и
вытягивая вперед скрюченные пальцы. – Отдай добром червончик. Не то…
Шурка оглянулся. Толпа, уже уставшая без развлечения,
смыкалась вокруг него. Непроницаемые лица, дремучие глаза… глухая тайга, вроде
той, куда сослали кузину Мопсю Аверьянову… Мрак, мрак народный…
Мрак надвигался.
«Да ну, не может быть, чтобы они на меня…» – слабо улыбаясь,
подумал Шурка.
Наверное, именно так до последней минуты своей жизни думал и
несчастный лавочник Теребилин.
– Да я репортер! Я газетчик! – вскричал Шурка и отшвырнул
первые вцепившиеся в него руки. И тут же его потащили, чудилось, на все четыре
стороны враз.
– Стойте! – послышался пронзительный женский крик, и рядом с
Шуркой, словно по мановению волшебной палочки, оказалась тоненькая девушка с
растрепанной русой косой. – Стойте, я его знаю! Это сын лавочника из Гордеевки!
Слышите? Если мы его в подвал запрем, его отец нам без всякого спора выдаст
сахар – у него на складе сорок пудов лежит. Заприте его вон там! Скажем отцу –
давай, мол, сахар, не то сын твой так в подвале и сгниет!
– Да фармазонщик он! – визжала баба.
– Лавочников сын! – спорила девка.
Народ загудел, зашатался. Шурку толкнули еще раз или два, но
чужие потные руки от его одежды отцепились…
– Солдаты! – вдруг зарокотало над толпой. – Воинская
команда!
