«Приколют! – подумал Дмитрий. – Господи, спаси меня,
грешного!»
Ногу жгло, но во всем теле чувствовался холод. Руки вдруг
настолько ослабели, что револьвер выпал. Всё! Теперь он совершенно в их власти!
Не то что врага не убить, но даже застрелиться, чтоб не мучили, нечем!
Подойдя к нему вплотную, немцы перевернули его на спину.
Заговорили быстро…
Снизу ему казалось, что враг невероятно высок, огромного
роста, а сам Дмитрий не больше букашки и ничтожней дождевого червя. Офицер,
возглавлявший группу, холодно взглянул на него сквозь монокль, и Аксаков
вспомнил, как сам грешил пристрастием к такому вот стеклышку. Отец Вари
Савельевой, его бывшей невесты, ненавидел Дмитрия из-за этого монокля…
Он вынырнул из воспоминаний и обнаружил, что германцы пошли
дальше, а около него остался только один санитар и начал перевязывать ему ногу,
что-то бормоча себе под нос, так, что ничего не понять, и сердито покачивая
головой. Дмитрий сначала решил, что санитар злится, мол, заставили врагу рану
бинтовать, однако немец пробормотал что-то вроде «дум-дум». Понятно… Повезло,
ну просто как нарочно повезло! Недаром ему виделись десятки пуль, которые рвали
ногу на части. Его настигла «дум-дум» – разрывная пуля!
«Отрежут, конечно», – подумал он, холодея от бессилия. И
немедленно кто-то ехидным голосом словно бы пробормотал в самое ухо: «А кто
отрежет, свои или чужие? Ты же, брат, вроде в плену?!»
Перевязав аккуратно ногу, немецкий санитар оставил Дмитрия
лежать на том же самом месте, а сам исчез.
Аксаков лежал не помня сколько, медленно плавясь в горниле
разгорающейся боли. Мысли умирали, не родившись. Не было даже страха. Он
засыпал, терял сознание, вновь приходил в себя… Но вот услышал, что снова
загрохотала артиллерия. Снаряды с ужасным воем проносились над ним в сторону
немцев…
Опять начался обстрел! Но теперь его ведут наши. Дмитрий
встрепенулся. Какой ужас быть убитым своими…
Обстрел прекратился. Но наступления не было. Видимо, атака
захлебнулась.
Вернулся санитар, с ним еще один. Дмитрия уложили на носилки
и понесли куда-то… Вскоре впереди он увидел палаточный городок – полевой
лазарет.
– Вон туда кладите русского! – крикнул тот самый офицер с
моноклем, видимо, врач.
– Да там уже некуда ставить носилки! – отозвался один из
санитаров. – Мы подобрали слишком много их раненых.
– Нет, вон в ту палатку! – махнул рукой офицер. – В другую!
Дмитрия занесли в почти пустую палатку – на полу стояли
только одни носилки. Человек, лежащий на них, был почти с головой покрыт
шинелью.
«Мертвый, что ли?» – безразлично подумал Дмитрий.
Он лежал… не помнил сколько. Раз подошел санитар с судном.
Второй раз – принес кофе и бутерброд, крохотный такой.
Дмитрий выпил кофе, но есть не мог – затошнило от запаха
эрзац-колбасы.
– Не хочешь? – раздался голос с носилок. – Ну дай мне.
Ага, очнулся сосед. Значит, он был жив…
Дмитрий повернул голову, протянул руку с бутербродом – да и
замер: на него смотрело бледное лицо Полуэктова…
– Ну, тесен же мир, – буркнул тот, отдергивая руку от
бутерброда Дмитрия, словно от гранаты с выдернутой чекой.
– Не хочешь? – Дмитрий разжал пальцы, хлеб и колбаса упали в
грязь. – Ну, как хочешь!
Откинулся на спину. Лежал молча, сердце колотилось в горле.
«Не нужно, чтобы мерзавец понял, что я узнал его».
Он сам не понимал, почему, почему не нужно, но чувствовал,
что в этом его спасение. Между тем страшно хотелось пристать к Полуэктову, как
пиявка, начать расспрашивать его, кто он, зачем преследовал, правдивы ли
догадки Дмитрия – что этот загадочный и зловещий человек с безликой фамилией
Иванов, некогда встреченный в трактире «Попугай!», послал Полуэктова искать
клятвопреступника Аксакова по всем фронтам.
«Нет, буду молчать, – думал Дмитрий, словно ребенок, который
прячется под одеяло, уверенный, что все страхи мира, клубящиеся над его
головой, унесутся, словно стаи хищных птиц, не нашедших поживы. – Сделаю вид,
что я его не узнал. В конце концов, и там, в «мышиной норке», я мог его не
узнать. Да и солдаты вполне могли не говорить мне, что захожий унтер расспрашивал
об их ротном. Суну голову под крыло, как страус… Промолчу!»
Полуэктов какое-то время смотрел на Дмитрия (тот чувствовал
его напряженный, недоверчивый взгляд, но как лег на спину, так больше не
шевелился), потом опустил голову на подушку и, кажется, заснул.
Дмитрию невыносимо хотелось спать, но он почему-то ощущал,
что делать этого нельзя.
Пришли врач и сестра милосердия, сделали перевязку. Боль
вроде бы притихла, но пошевелиться было невозможно. Стреляло в ноге, отдавалось
во всем теле… Дмитрий молчал, старался не стонать – потому что стонал
Полуэктов. Противно было хоть в чем-то ему уподобиться.
«Поверил он, что я его не узнал? Как думает воспользоваться
этим? Или от боли про все на свете забыл? Ну так я не забыл!»
Полуэктов был ранен в правую руку и в правую ногу. Он
стонал, стонал, потом притих – видимо, опять уснул.
Вдруг мимо затопало множество ног, началась какая-то
суматоха. Дмитрий встряхнулся – шум прогонял сон. Ловил обрывки фраз. Говорили
о внезапном прорыве русских, об эвакуации раненых.
«А с нами что? Бросят или заберут с собой?»
– А с этими что? Оставим или заберем с собой? – словно
подслушав мысли Дмитрия, крикнул кто-то совсем рядом, за брезентовой стенкой
палатки.
– Приказ – брать только офицеров, низших чинов и унтеров
оставлять! – ответил другой.
У Дмитрия вмиг прояснилось в голове. Сна как не бывало.
– Эвакуация госпиталя! – прокричал чей-то переполошенный
голос. – Скорей! Несите раненых, грузите на подводы!
Дмитрий, как завороженный, смотрел на серую шинель с
погонами унтер-офицера, накрывавшую Полуэктова. Можно навсегда избавиться от
слежки, от преследования. Надо только доползти, стащить с Полуэктова шинель, а
накрыть своей… Скрыться, отлежаться до прихода своих… А того… того пусть берут,
пусть увозят в Германию!
Дмитрий словно бы видел, как сползает с носилок, пересекает
комнату, добирается до Полуэктова, меняет шинели… Нет, эта сволочь может
проснуться… Что же делать?
