– И еще я вспомнил, только сейчас вспомнил… – пробормотал
он, с наслаждением вдыхая запах кожи, которой был обит диван (из ноздрей еще не
выветрилась денатуратная вонища ночлежек). – Я вспомнил: этот голос я слышал
ночью, когда на дереве сидел. Клянусь, именно он произнес: «Сколько ни
скользить карасику, а быть рыбешке в бредешке!»
Его затрясло так, что дрожь передалась дивану.
Сидевший на подлокотнике Смольников успокаивающе похлопал
Шурку по руке:
– Ладно, ладно… Это совпадение, господа, уверяю, что это
совпадение!
– Да я и сам понимаю, – неуверенно проговорил Шурка. – Я и
сам не думаю, что они меня там караулили, в ночлежке. Откуда они могли узнать,
что я в виде переписчика туда притащусь? Случайность, конечно. Просто так…
сошлось.
– Сошлось, – согласился Охтин. – А ну-ка, скажите еще раз,
как выглядел тот человек, который за вами гнался по улице? Вы же описывали его
как солдата, какого-то седого, всклокоченного солдата, так? Я правильно помню?
– Да, правильно, – кивнул Шурка. – Но если вы думаете, что я
его видел в ночлежке, то нет, не видел.
– Значит, он вас увидел, вот и испугался, – пояснил Охтин.
– Что-то не то, – задумчиво сказал Смольников. – Ему не
нужно было бы высовываться. Отсиделся бы в тишине, благо в андреевских хоромах
еще столько клетушек и закутков, до которых вы не дошли. Ведь и Баженова не
видали?
Охтин качнул головой:
– Такое впечатление, что с Баженовым вообще была пустая
затея. Может, его и в Энске-то нет.
– Да черт с ним, – нетерпеливо сказал Смольников. – Сравнили
Баженова и Мурзика! Если в ночлежке был он…
– Не может быть, – пробубнил Охтин. – Его Колесников
подстрелил.
– Да вы уже это говорили, – любезно напомнил Смольников.
– Извините.
– Ничего, пожалуйста! А где, кстати, Колесников?
– На фронте, – махнул рукой Охтин. – Добровольно ушел. Да
при чем тут он? Убил, убил он тогда Мурзика! Слушайте, Русанов! – повернулся к
лежащему Шурке. – У вас, я так понимаю, хорошая память на голоса. Вы помните
голос товарища Виктора?
Диван снова мелко вздрогнул.
– Нет, – хрипло ответил Шурка. – Я его только один раз
слышал. Ни за что не узнал бы.
– А это мог быть голос того седого солдата, который за вами
гнался? Или того неизвестного, который покушался на вас в ночлежном доме?
– Не знаю, не помню. Но если товарищ Виктор и Мурзик – один
человек, значит, он убит. И там, в ночлежке, был кто-то другой, другой Мурзик.
Наверное, такая распространенная воровская кличка…
– Эта кличка среди котов распространенная, – не согласился
Смольников. – У воров я ее раньше никогда не слышал, а уж сию публику я хорошо
знаю, можете поверить. Тот приснопамятный Мурзик был единственным в своем роде.
– Да уж наверное, – согласился Шурка. – Но вы забываете: я
солдата не только слышал, но и видел. Он и Виктор? Небо и земля. Солдат старый,
седой, с бородищей. А Виктор был такой авантажный… Правда, они оба высокие, что
да, то да.
– Да ну, не может быть! – снова закричал Охтин. – Его
Колесников подстрелил… – И устало, мрачно улыбнулся: – А впрочем, я уже
говорил, правильно… Вы верите в воскресение из мертвых, Георгий Владимирович?
– Да что за ерунда! – сердито сказал Смольников. – Но имя,
услышанное Русановым…
– Да может, ему померещилось, Русанову! – зло огрызнулся
Охтин.
– Мне не померещилось, – пробормотал Шурка и закрыл глаза,
на которые, чудилось, кто-то положил свинцовые нашлепки. Две ночи без сна – слишком
даже для него.
– Не верю я в воскресение из мертвых! – горячился Охтин. –
Если бы Мурзик остался жив, он бы меня мимо себя не пропустил. Вот это я точно
знаю. Он бы меня мимо не пропустил!
– Совсем даже не факт, – пробормотал Смольников. – Если бы в
Андреевских номерах убили агента сыскного отделения, от ночлежек уже камня на
камне не осталось бы.
– Да, я им тоже кричал, что если тронут, то полиция их с
лица земли сотрет, – согласился Охтин. – Они и сами это понимали.
– Думаю, ваш крик спас Русанову жизнь. Что бы ни злоумышлял
седой солдат – или Мурзик, не знаю, – он смекнул: если из-за него будет
подвергнуто опасности место пребывания десятков, сотен энских нищих, ему головы
не сносить. Его в клочки порвут свои же. Там ведь не только люди живут – там
втихаря такие преступления плетутся, что нам вовек не распознать! – И
Смольников добавил, мрачно глядя в угол: – К сожалению, должен признать: против
ночлежек мы бессильны. Мы эту тьму в подвалы загнали, но что будет, когда она
оттуда попрет, как брага перебродившая…
– Ядовитая брага, – пробормотал Охтин.
– Слушайте, Григорий Алексеевич… – задумчиво проговорил
вдруг Смольников. – А помните пожар?
– Какой пожар?
– Пожар морга при судебной анатомичке. В мае четырнадцатого!
– И что?
– Да ничего! – начал сердиться Смольников. – На нас тогда
слишком много открытий навалилось: арест Аверьяновой, передача всех материалов
дела в жандармское управление, участие в их разработках, когда в Сормове группу
товарища Виктора вычистить пытались, поиски доктора Туманского, бесследно
исчезнувшего, выявление сообщников Морта и Мурзика, попытка отделить связи
воровские от связей политических… Кто знает, какая судьба постигла труп
Мурзика, когда его увезли в морг?
– Что значит – какая судьба? Думаю, его, как и всех умерших
преступников, на тела которых не предъявляют претензий родственники, сунули в
яму с негашеной известью, да и вся недолга, – сказал Охтин, однако по выражению
его лица было видно, что он не слишком уверен в собственных словах.
– Но пожар вы помните? – настаивал Смольников.
– Помню. Тогда сторож чуть не погиб, при том пожаре, пока
его тушить пытался, да без толку. Ну и трупы обгорели, и…
– И все бумаги, документы сгорели, – закончил Смольников. –
Кто занимался пожаром?
– Ну, надо поднимать дела, узнавать… – пожал плечами Охтин и
громко зевнул.
