Марина проснулась от бледного света, льющегося в окно. Едва
забрезжило – значит, часов шесть утра. Еще смертельно хотелось спать, ломило
все тело, саднило царапины на ногах и руках, а во рту горело, и голова болела,
как с настоящего похмелья. Ну да, какому-то пьянице тот несчастный глоток
спирта, который она сделала, – что слону дробина, а Марина ведь не пьет, в рот
не берет ни водки, ни вина…
Зато сейчас она пила – никак не могла оторваться от воды.
Снова и снова зачерпывала ковшом из бочки, пила большущими глотками, пока не
озябла и живот не стал тугой, как барабан. Однако пожар в глотке и боль в
висках несколько приутихли.
Кое-как причесала спутанные волосы обломком гребня, нашла в
сенях за ларем скомканное, смятое платье, напялила на себя. Пошла в сарайчик,
растолкала Сяо-лю и велела немедля бежать в госпиталь, сказать доктору
Ждановскому, чтобы шел сюда.
Маленькая китаянка, с трудом разлепив заспанные глазенки,
залепетала что-то вроде: «каска вари малысике Павлисику, кусай надо!» Понятно,
сама хотела есть, но тут не до жиру, быть бы живу! Марина вытолкала ее взашей –
и с усмешкой наблюдала, как Сяо-лю, пробегая через огород, схватила с грядки
длинный китайский огурец, похожий на зеленую палку, и вгрызлась в него зубами.
Ну что ж, в самом деле, кашу сварить надо. И самой поесть, и
Павлика накормить, и тех двоих, что еще спят в избе. Вдруг окатило жаром – как
там Макар? Как он перенес ночь? Перенес ли? А вдруг…
Но она не позволила себе даже задуматься об этом, о страшном.
Если что случилось – оно уже случилось, не поможешь.
В малехонькой летней кухне Марина растопила печку – в доме
летом топить было совершенно невозможно, такая жара, такая духота наставали,
что не вытерпеть. Почему-то вдруг вспомнила: на Волге, в Энске, август, тем
паче конец августа на переходе к сентябрю – уже осень, уже прохладные дни,
дожди косяками, ночами холодно. А здесь, на Дальнем Востоке, до середины
сентября еще лето – душное, жаркое лето с теплыми ночами. О наступающей осени
напоминают лишь особая, хрустальная и словно бы еще возвысившаяся небесная
синева, несчетные, воистину бесчисленные звезды, крупные, точно алмазы
Голконды, реющие в воздухе белоснежные паутинки бабьего лета, сонмища
великолепных, крупных, даже страшноватых своей величиной стрекоз с изумрудными
глазищами да редко-изредка мелькнувшая средь буйной зелени берез желтая,
золотая, сияющая прядь. А березы здесь совсем другие, не похожи на те, что на
Волге, – с черной корой, крепкие, кудрявые, ветви гордо подняты вверх, а не
плаксиво свешены вниз, и листва у них помельче, поярче, темно-зеленая…
Марина встряхнулась и принялась быстро-быстро мешать кашу,
которая норовила и пригореть, и убежать.
Придет ли Ждановский? Не побоится ли?
Вдруг Марина услышала скрип калитки и увидела Сяо-лю,
которая со счастливым выражением узкоглазенького личика мчалась к кухоньке – ну
да, почуяла запах каши, голодная макака! А за ней, настороженно поглядывая по
сторонам, шел Ждановский – в коротких, чуть ниже колена брюках-гольф, в
полосатой фуфайке, плотно обтянувшей торс, в американских спортивных
полуботинках на резиновом ходу фирмы «Keds», которые, как слышала Марина, свели
с ума всех так называемых спортсменов . А с собой Ждановский вел двухколесный
bicyclette, обутый в красноватые резиновые шины.
«Эх, молодец, вот это конспирация!» – мысленно восхитилась
Марина. Сделал вид, что заехал на кладбище совершенно случайно, во время
утреннего променада. Заехал, значит, ну и остановился поболтать с коллегой – в
конце концов, ссыльная фельдшерица и блестящий, преуспевающий хирург вполне
могут быть названы коллегами, пусть даже и с изрядной натяжкой.
Сунув Сяо-лю ложку и бросив строго:
– Мешай хорошенько! – Марина кинулась к Ждановскому: – Семен
Ефимович! Как хорошо, что вы пришли!
Ноздри точеного аристократического носа доктора дрогнули, на
мгновение брезгливое выражение мелькнуло на лице… и Марина вдруг поняла, что
Ждановский, выхоленный, модно и дорого одетый, преуспевающий красавец-врач,
брезгует ею – толстой, неряшливой бабищей, нищей фельдшерицей, непричесанной,
всклокоченной, одетой в смятое, пыльное, пропахшее потом платье.
«Сволочь! Шляхтич недоделанный… сверху шелк, а в брюхе
щелк!» – с презрением подумала Марина. Но немедленно устыдилась своих мыслей,
которые были недостойны интернационалиста-революционера. С извиняющимся видом
развела руками:
– Извините, очень тяжелая ночь выдалась. У меня в доме
раненый, я очень прошу вас…
Она решила известие об угоне грузовика оставить напоследок.
Впрочем, очень может быть, Ждановский уже знает о случившемся. И не только
знает, но своим острым, пронырливым, авантюрным умом успел измыслить, какую
найти замену, как помочь пленным. Конечно, не исключено, что он не пожелает
больше помогать: солдатскую одежду нашел, как и обещал, а на все остальное ему
плевать – вскочит на bicyclette, покрутит ногами, обутыми в keds , и поедет
своей дорогою… Но Марина твердо решила, что не даст ему ускользнуть. Пригрозит,
что донесет на него в полицию, – только и всего. Она уже успела оценить грубый
шантаж как наилучшее средство держать в своих руках нужных людей и не
сомневалась, что в случае со Ждановским он тоже подействует. Подействовало же с
Грушенькой!
Марина не успела додумать. Лицо Ждановского изменилось,
смятое откровенным испугом:
– Раненый? Неужели кого-то из них подстрелили?
– Кого-то из них? – непонимающе уставилась на него Марина. –
Кого это?
– Ну из этих, ваших… австрияков… – с неприятным оскалом
бросил Ждановский. – Неужели кому-то не удалось уйти? Черт, не европейцы, а
лайдаки [11] бестолковые, даже сбежать толком не умеют! Все же сделано было,
все… Нет, нашумели, как последние дурни…
– Погодите, – с беспомощным выражением пробормотала Марина.
– Вы о чем? Побег же назначен на будущую ночь… При чем тут они? Я как раз и
хотела вас просить, чтобы вы как-нибудь связались с Андреасом, сообщили, что
ехать не на чем: Мартин угнал грузовик! И теперь надо придумать что-то другое.
– Как угнал?! – так и вытаращил глаза Ждановский. – Он был
вчера за рулем, да, но ведь так было решено с самого начала. Андреас сам ему
приказал, но сел в кабину с ним, на смену, потому что больше никто не умеет
водить автомобиль. И когда они уезжали, все были живы и здоровы – кроме
часового, конечно, которого, к сожалению, пришлось… – И он сделал какой-то
конфузливый жест своей небольшой, ловкой рукой с очень коротко, «под мясо»,
состриженными ногтями – ногтями хирурга, который не может позволить себе даже
мало-мальски отрастить их, потому что опасается инфекции.
