Раненые пленные как ни в чем не бывало встали в очередь на
перевязку, дружелюбно раскуривая махорку, которой угощали их русские раненые.
Перевязанные толпились вокруг костра. Весело балагурили друг
с другом, все вместе: и немцы, и русские. «Точно между ними никакой войны сроду
не бывало», – подумала Варя.
Двое тяжело раненных германцев лежали на носилках. Один все
маялся, прося чего-то: не то пить, не то покурить. Его скоро унесли в палатку.
Другой лежал вверх лицом, совершенно не шевелясь, будто глубоко задумался о
чем-то. Когда его собрались нести на перевязку, оказалось, что он уже не
нуждается в ней. Долгов с сердитым и вместе виноватым выражением закрыл ему
глаза и вынул кисет – перекурить это дело.
– Тщетно будут ожидать весточки от него на родине, долго и
безутешно будет плакать горючими слезами Амалия Карловна по своему ненаглядному
сыночку! – сказал доктор-преферансист с пафосной издевкой, но его никто не
поддержал.
Доктор насупился и бросил раздраженно:
– Давайте следующего!
Однако вместо «следующего» вошла высокая, изящная женщина с
тонкими чертами лица в платье сестры милосердия и косынке, которая, по правилам
Кауфманской общины, была завязана, вернее, затянута очень плотно и не позволяла
ни одному волоску выбраться на волю. Однако Варя знала, что волосы у женщины
золотисто-рыжие, хоть и с сильной проседью, буйно вьющиеся и необыкновенно
украшающие ее синеглазое лицо. Сейчас, в косынке, она казалась гораздо старше
своих тридцати семи лет.
Это была милосердная сестра санитарного поезда Елизавета
Васильевна Ковалевская.
– Варенька, как вы? Все хорошо? Господа, нам забот
прибавилось. Наши разведчики буквально в двух шагах, за рощей, наткнулись на
немецкий лазарет. Вообразите, эти цивилизованные европейцы, отходя, почти всех
своих раненых оставили. Не бросать же их, возьмем с собой.
– Да мы только что человек двадцать перевязали! – ахнул
кто-то из докторов. – Может быть, там и те были, из лазарета?
– Вряд ли – известие только что, сию минуту получено.
– Неужели правда, Елизавета Васильевна?! – удивилась Варя. –
Они же никогда своих не бросают, всегда с собой забирают.
– Не успели, наверное, забрать, – пожала плечами
Ковалевская. – Наши очень уж стремительно навалились. А потом, знаете, что я
думаю? Они надеялись, что их части в контрнаступление пойдут и госпиталь снова
отобьют быстро, куда скорей, чем мы подтянемся. Ну а мы – вот они, тут как тут.
Однако их наступления все же следует ждать. Слышите, артподготовка начинается.
– Ох, как бы не накрыли нас тут…
– Ну да, есть такая опасность, – совершенно спокойно кивнула
Ковалевская. – Конечно, хорошо бы отойти поскорей, но раненых придется все же
прихватить. Среди них могут быть ценные пленные. Да и вообще, не бросать же их
на произвол судьбы? Вдруг накроет госпиталь своим же снарядом. Тогда пропадут
люди. Они там совершенно одни, весь медперсонал эвакуировался, ни одного
санитара нет, представляете? Ни воды принести, ни судно подать. Ходячие ушли, а
лежачие, само собой, лежат.
– Елизавета Васильевна! Елизавета Васильевна!
В палатку вбежал Долгов.
– Что тебе, Долгов, голубчик? Чего ты так кричишь?
– Елизавета Васильевна, в том госпитале, в германском, и
наши раненые солдаты есть! Немцы их на поле боя подобрали дня два назад. Я там
кой с кем словцом перекинулся. Ох и оголодали все наши-то!
– Вот злодейство какое! – всплеснула руками старшая сестра.
– Голодом раненых морить! Пусть и пленных, а все же… Чего ты хохочешь, Долгов?
Что я не так сказала?
– Да нет, Елизавета Васильевна, голодом их никто не морил,
что вы! Просто наши-то привыкли лопать от пуза, а им тамошние сестры подали
кофею по кружечке да бутербродик с сырком али колбаской бумажной. Говорят,
нынче лихо навострились ее делать, колбаску-то, – не то из бумаги, не то из
керосину, бес их разберет. У немцев животы плоские, небось к спине присохли, а
у наших аппетиты здоровущие. Им борща подавай, да каши, да хлеба черного
краюху, еще и кусочек сала или колбасы желательно получить в качестве приварка,
да кружкой чаю запить все это. А тут бутербродик… кофею кружечка… Небось
оголодаешь!
– Ишь ты, чего захотели. Плен им, чай, не ресторан
«Эспланад»!
– А что это за штука такая? Никогда не слыхал.
– Надо быть, не слыхал. Это я раньше в городе Х. жила, там
ресторан на главной улице – большой, роскошный – называется «Эспланад». – И она
повторила по-французски с мечтательным выражением: – «L’esplanade»…
– И где такой город Х., скажите на милость?
– Далеко, Долгов, на Дальнем Востоке, на Амуре, – сказала
Елизавета Васильевна, на лицо которой вернулось прежнее озабоченное выражение.
– На Амуре! – воскликнул Долгов. – Эвона! Да ведь это самый
каторжанский край!
– Ну, не самый, Сахалин, чай, покруче будет. Однако что
есть, то есть, каторжных там немало.
– Значит, вы родом с Амура, Елизавета Васильевна… Вот
странно, а иногда «чайкаете» – прям как наши волгари. Я уж думал, вы из Энска
будете или еще откуда-нибудь…
– Что-то мы заболтались, Долгов, не кажется тебе? Беги лучше
за носилками, санитаров зови. Спешить надо, спешить, вон какая стрельба пошла.
Разобьют дорогу позади – что будем делать?
Старшая сестра быстро вышла из палатки. Доктор-преферансист
вытянулся во фрунт, то ли шутливо, то ли почтительно провожая ее взглядом, а
потом гаркнул так, что все вздрогнули:
– Следующий! Или все уже?
В палатку никто не вошел, и Варя вздохнула с облегчением:
нужно срочно вывозить перевязанных раненых, а то и впрямь, не приведи Бог,
накроет снарядом дорогу… Еще не хватало в плен угодить всем санитарным поездом!
Господи Боже, великий и всемогущий, на тебя вся надежда, на
твое неизреченное милосердие!
Сколько раз уже произносила эту молитву Варя Савельева за те
полтора года, что мотается по фронтам с санитарными поездами, работает в
военно-полевых лазаретах! Несть числа ее молитвам, несть числа… Может, лишь
благодаря им и жива еще?
* * *
