– Да стреляй, что ли! Какого черта так долго целишься!
– Никак нельзя, васкородие! Зачем пуле пропадать даром? К
тому ж у нас на таежной охоте иначе нельзя. Промажешь – кабан, или рысь, или
тигр тебя достанут, кто клыками, кто зубами, кто лапой. – И опять
сосредоточенно прицеливался.
– Ведь ранят или убьют тебя, дурака, если будешь так долго
прицеливаться.
– Никак нет, вашескобродие, они стреляют плохо… Ай, ай!
– Что такое?!
– Немного царапнуло ухо!
Дмитрий пригляделся: действительно, у Донцова из правого уха
сочилась кровь. Рана, к счастью, оказалась несерьезной. Дмитрий перевязал
фельдфебеля, и тот как ни в чем не бывало снова начал методично передергивать
затвор, приговаривая:
– Ничего, пройдет. Это пустяки, вашескобродие.
Потом Дмитрий и Донцов закурили из офицерского портсигара и
начали распознавать орудийные выстрелы:
– Это чей?
– Он, паршивец, дунул!
– А это?
– Кажись, что наш, васкородие! Вашескобродие… – вдруг
пробормотал Донцов. – Помните ай нет, приходил такой рыжий, вас искал? А вы,
сказывали, под обстрел в то время попали. Так с ним, с тем унтером, секретничал
Санька Белополькин. Тот, васкородие, которому однажды шинель на спине осколками
пробило.
– Помню, – удивился Дмитрий. – Ты тогда еще сказал, Бог-де
шельму метит.
– Так точно, метит!
– Отчего ты мне раньше не сказал?
– Оттого что теперь Белополькина ранило, в лазарете он.
Якобы прислал весточку кому-то из земляков своих – ногу отрезали. Отвоевался!
Как видите, его судьба и так наказала. А пока он с нами был, не мог я на
товарища на своего, на солдата, вам донести. Теперь-то ему все равно…
Дмитрий медленно опустил папиросу:
– Донцов, ведь этот Белополькин с нами месяца три только и
повоевал…
– Ну да.
– А мы с тобой грязь солдатскими сапогами месили… эва
сколько!
– Эва…
– С начала войны? Ты ранен был, потом ко мне в роту опять
вернулся…
– Ну да!
– И ты говоришь, что Белополькин тебе – товарищ, а я – нет?
Донцов тяжело вздохнул:
– Васкородие… Деревья в тайге рядом растут – дубы, березы,
ели, а все же разные они!
– Да брось ты свою посконную философию, терпеть ее не могу!
– рявкнул Дмитрий. – Это наша интеллигенция, услышав что-нибудь такое, начинает
истово верещать о глубинной мудрости народной. А я никакой фальши не выношу.
Деревья! Рыбы в озере – тоже разные. И звери в лесу. Ну и что? При чем тут
они?!
– А при том, – давясь махрой, которая вдруг полезла ему в
горло и заставила закашляться, выговорил с трудом Донцов. – При том, что волк
волка не приест, а другого зверя – сколько угодно. Господа и народ всегда разным
воздухом дышали. И тут уж каждый должен в собственной стае бежать, чтобы свои
его с чужаками не спутали да не загрызли.
«Классовое сознание… – подумал Дмитрий. – Ну да, это именно
так и называется. В бою Донцов закроет меня грудью, а случись революция –
выстрелит мне в спину, чтобы только «свои его с чужаками не спутали». Вот так!»
Около полудня все поднялись из окопов и двинулись в
контратаку. Противник штыка не принял и поспешно ретировался в лес.
Части вернулись в окопы. Но вскоре немцы снова начали
бесплодные попытки выбить их оттуда…
Этот день показался Дмитрию бесконечным и страшно тоскливым.
* * *
Бог весть, отчего Шурка пребывал в уверенности, что они с
Охтиным, под покровом ночи подкравшись к ночлежному дому, станут лезть через
забор или даже продираться под забором сквозь подкоп… Нет, все было, как
говорится, чинно, благородно. Будто самые настоящие переписчики, они сначала
довольно долго шатались по Рождественской улице, заходя то в богатые доходные
дома, то в жалкие мастерские, разместившиеся в многочисленных подвалах.
Было уже восемь часов вечера, когда Охтин, Шурка и
прикомандированная к ним Станислава Станиславовна встретились около сторожевой
будки с другой группой счетчиков.
– Вы в Андреевскую? – спросили те, глядя со священным
ужасом. – К ночи туда идете? И с барышней? Рисковые!
Станислава Станиславовна гордо вздернула нос. Охтин
равнодушно помахал прошедшей группе. Шурка вздохнул: эти двое вовсе не
страшились никакой опасности, а у него отчего-то сердце было не на месте.
Из какой-то калитки появился ражий мужик в поддевке и в смешной
маленькой шапочке на бритой головище.
– А вот и господин смотритель! – приветствовал его Охтин. –
Ну что, мы готовы!
– Готовы, так пошли, – буркнул смотритель Андреевской
ночлежки, не тратя времени на реверансы вежливости.
– Пошли, яко тати в нощи! – пробормотала Станислава
Станиславовна.
Да и впрямь – уже совсем смерклось. Девять вечера для
обитателей Миллионки – глухая ночь! Фонарями-то кварталы отнюдь не обременены.
Спящая улица напоминала бесконечный коридор, по бокам
высились темные фасады домов.
Истошно лаяли взбудораженные собаки, и, как ядра, летели
навстречу громадные псы. Это ночной караульщик от скуки травил их, потешаясь
звериной возней.
Охтин смотрел да посмеивался: он, видно совсем не боялся
собак. Шурка, однако, чувствовал себя нервозно: псы гляделись вовсе дикими.
Станислава Станиславовна вдруг тоненько взвизгнула, прижимая к груди
портфельчик с бумагами.
– Не балуй! – шумнул смотритель на оголтелого караульщика. –
А то вон посвищу городовому, что переписчиков пугаешь! А ну, пошли все отсюда,
сукины дети!
Не вдруг до Шурки дошло, что смотритель имеет в виду
всего-навсего собак, которые ведь и впрямь все, как одна, сукины сыны либо
дочери…
Караульщик, свистя и отчаянно ругаясь, собрал рычащую ораву
и захлопнул за собаками тяжелые ворота. Раздосадованный перебрех, впрочем,
продолжался еще долго.
– Сюда! – сказал смотритель, стуча ногой в забор.
Намека на калитку, однако, и видно не было. Но вот на аршин
от земли открылась створка на цепи – сам Шурка ее и не разглядел бы никогда!
