– Ладно, не слышала так не слышала, – буркнул пристав. –
Пошли мы. Только ты знай, Аверьянова, я тебе вот такого безобразия не спущу! –
Он неприязненно окинул взглядом комнату, еще раз задержался взглядом на
Грушенькиных голых плечах, перечеркнутых тоненькими кружевными лямочками
нежно-розовой сорочки, погрозил куда-то в пространство кулаком, а потом
сграбастал со стола бутылку со спиртом:
– Это я у тебя реквизирую, чтоб не смела тут борделей и
шалманов разводить. Ладно, пошли мы, а завтра чтоб явилась ко мне в часть.
Поняла, Аверьянова? – грозно сказал он. – Завтра в полдень! А не то я за тобой
городового пришлю!
– Да хоть черта с рогами присылайте, – проворчала Марина,
поворачиваясь к нему спиной и взбираясь на печку. Она виртуозно сделала вид,
что слова Фуфаева ее ни в коей мере не затронули и не взволновали. – Ох, голова
моя, головушка, сейчас лопнет!
– Да пусть бы и вправду лопнула! – от души пожелал Фуфаев,
однако Марина сделала вид, что не слышит.
Вообще ей было не до Фуфаева.
Завтра в участок, иначе уведут под конвоем… Эх, если бы
Мартин не угнал грузовик, завтрашней ночью период жизни в Х. для Марины
Аверьяновой уже закончился бы, а теперь…
Надо что-то придумать! Надо как можно скорей встретиться со
Ждановским! Наверняка Андреас сообщил ему, как установить с ним связь в самом
крайнем случае!
Полицейские затопали в сенях, уходя. Марина лежала не
шевелясь, ловя чутким ухом каждый шорох.
Грушенька все еще всхлипывала, но Марине это было
безразлично. Она лежала – и гордилась. Гордилась собой, своей
сообразительностью. Кто бы еще так стремительно вышел сам и вывел других из
опаснейшего положения? Да лучше пусть Грушенька сорок раз будет заподозрена в
шашнях невесть с кем, только бы никто не заподозрил ее в пособничестве пленным!
А еще Марина гордилась тем, как хладнокровно держалась с
полицией. Вспомнила майский день четырнадцатого года – день своего ареста. Как
глупо она тогда попалась, потому что не выдержала, панику подняла: кинулась
спасать товарища Виктора, которого, к слову, вскоре так и так подстрелили
полицейские агенты. Тогда Марина и товарища не спасла, и сама влипла, зато
сейчас…
Марина дышала все ровнее, все тише. Потрясение отходило, ее
начало клонить в сон. Усталые веки смыкались все крепче.
«К Ждановскому… – промелькнула последняя тревожная мысль. –
Нет, потом, утром, – сейчас нельзя, небось следят…» И улыбнулась от счастья,
что полицейские могут за ней следить, а значит, есть предлог никуда не бежать,
а хоть немного поспать. Как она устала за эту ночь, Боже, как же она устала! За
эту ночь, за этот день, за эту жизнь…
Грушенька на кровати тоже притихла, не всхлипывала…
наверное, задремала, прижавшись к Макару, грея его своим теплом и греясь,
успокаиваясь сама.
* * *
Всю ночь над лесом вспыхивали таинственные фейерверки,
нет-нет да и раздавался где-то далеко одиночный пушечный выстрел.
Когда рассвело, Дмитрий принялся было выбирать для своей
роты удобное место для рытья окопов. Пройдя немного влево, произвел уже трассировку,
но тут подошел артиллерийский офицер и сообщил, что это место предназначено для
орудий. Пришлось оставить свою затею.
Пока он разговаривал с офицером, кто-то крикнул: «Немцы!»
– Где немцы?
– А вон, из лесу появляются, за бугорком!
Другой возразил:
– Полно врать! Это наши отступающие части.
– Конечно, наши, – добавил еще кто-то.
– Ложись знай в окоп, чего ерунду-то порешь!
Дмитрий навел бинокль на то место, куда указывали солдаты.
На поляну действительно выходили и выбегали группами какие-то люди, но за
дальностью трудно было разобрать, немцы или действительно наши. Между тем они
все придвигались к залегшей роте.
– Это немцы, вашескобродие! – крикнул один из взводных
Дмитрия, посмотрев в бинокль.
Но тут же кто-то опять закричал:
– Наши!
Черт их разберет!..
Теперь Дмитрий уже и сам видел в бинокль, как будто у тех
людей на головах что-то блестит вроде касок… Неужели немцы?
Кое-кто из солдат изготовился было стрелять, защелкал
ружейным затвором…
– Не стреляй, чертова кукла! – грубо крикнул кто-то. – Разве
не видишь – наши!
Вот приближавшиеся вбегают на бугорок в версте перед
окопами, вот еще небольшая цепочка…
Что это? Над головой Дмитрия провизжало несколько пуль. Вот
еще…
– Ложись! Стреляй! Немцы, немцы! – загалдели все вокруг.
Теперь в бинокль ясно было видно, что это именно немцы.
Черные каски отчетливо вырисовывались. Стрельбу немцы производили в положении с
колена, то и дело перебегая небольшими цепями в сторону русских позиций.
Перебегут несколько шагов, опустятся на колено и стреляют. Но рота Дмитрия тоже
не зевала. Как только противник поднимался, рота открывала частый ружейный
огонь.
Начался и орудийный обстрел; а с другой стороны вдруг
послышалось мерное татаканье пулемета…
Временами неприятельские пули сыпались на насыпь окопа в
таком ужасающем количестве, что создавалось впечатление, будто сильный дождь
барабанил по стеклу… Слышалось частое монотонное: «Кла-ла-кла-ла…»
«Тах-тах-тах!» – отвечали солдатские ружья.
На желтом фоне жнивья на поле местами росла картошка, резко
выделяясь яркой зеленью ботвы. Левее роты Дмитрия, непосредственно примыкая к
ней, тоже была картошка, и немцы отчаянно стремились проникнуть туда – частью
ползком, частью перебежками, чтобы лучше укрыться и поражать роту с фланга.
Солдаты то и дело перекрикивались:
– Не зевай – гляди в картошку! Стреляй! Ползут, ползут!
Гляди налево! Поглядывай!
«По совести сказать, – подумал Дмитрий, – мы работаем
отлично». Впереди, в разных местах, уже масса немцев лежала неподвижно. Но на
смену им из-за бугорка появлялись все новые и новые цепи. Кое-где они целиком
подкашивались русскими пулеметными очередями.
Бой кипел.
Солнце медленно-медленно поднималось над лесом.
– Отдохни, Донцов, не высовывайся зря, – сказал Дмитрий
сидевшему рядом в окопе фельдфебелю. У того уже и затвор с трудом работал от
беспрерывной стрельбы.
А порой Дмитрия страшно возмущало то, что он долго тянет с
выстрелом:
