Итак, под вой снаряда, который будто гнался по пятам за
мной, именно за мной, я влетел в блиндаж и увидел телефониста – маленького
солдата с огромными светлыми глазами и с беленькими усиками на совсем еще
детском лице. Он сидел верхом на телефонной катушке и, не отнимая трубки от уха,
свободной рукой переставлял из одного гнезда в другой штепсели коммутатора.
Звонили и говорили беспрерывно. Другой телефонист спал на нарах. Завидев мое
усыпанное пылью и, откровенно говоря, перекошенное страхом лицо, кудрявый юноша
усмехнулся, на миг оторвался от аппарата, толкнул в бок спящего и крикнул:
– Проснись, Васька! Бой начался!
Васька быстро вскочил и опасливо поглядел на меня, точно я
был не человеком, а снарядом, который невзначай залетел в блиндаж и вот-вот
разорвется.
Но я-то стоял недвижимо, а вот над нашими головами в ту
минуту раздался страшный, оглушительный взрыв – точно с дьявольской силой
разорвалась пополам вся почва, – и в отдушину блиндажа посыпалась земля. Васька
бросился к выходу, но побоялся выглянуть и только тихо сказал, почти прошептал:
– Тяжелый…
Кудрявый телефонист констатировал:
– За молоком! – что означало «мимо», и снова защелкал
штепселями.
В черной землянке вдруг стало совсем тихо, как в погребе.
Тихо шуршала скатывавшаяся со стен земля, одиноко и тревожно гудел телефон,
нервно и коротко отзывался в трубку кудрявый телефонист – все это были
отдельные, чуждые друг другу звуки, и за всем этим была чуткая, насторожившаяся
тишина, все чаще вздрагивавшая от громовых ударов и металлического трепета
вверху, над головами.
Кудрявый опять оторвался от трубки:
– Немцы бегут. Наши у проволочных заграждений. К ним идут
подкрепления.
И опять прилип к трубке.
А я не находил себе места. Никогда я еще не был во время
артобстрела в тесном блиндаже. В окопах страшнее, но в то же время легче, хотя
здесь ты вроде бы прикрыт землей со всех сторон, а там только с боков и снизу.
Но это ощущение могилы… После первого, взорвавшегося вблизи, снаряда я
почувствовал вдруг, как перехватило дыхание, как тоскливо в самый мозг пополз
слепой и безудержный ужас. А потом все неожиданно исчезло. Я подумал: я сошел с
ума. В голове билась, не пропадала одна мысль: снаряд разорвется и похоронит
меня здесь, в этой могиле. Казалось, будто все воющие снаряды имеют своей
мишенью «мышиную норку».
Резкий зуммер над ухом вернул мне сознание. И я вдруг
заметил, что народу в блиндаже за время моего краткого морального беспамятства
прибавилось. Здесь оказался седоусый полковник-связист, в подчинении у которого
находились все телефонисты, на нарах сидели и курили два грязных прапорщика в
разорванных шинелях, а у входа стоял артиллерийский полковник и перевязывал
руку бледной как смерть сестре милосердия. Еще какой-то унтер переминался у
самого выхода из блиндажа и, чудилось, порывался выскочить, а телефонист по
имени Васька кричал:
– Куда, дура?! Жить надоело?
Я понял, что не у одного у меня помутилось в мозгах от
взрывов над головой.
Унтер теперь тихо плакал, поглаживая себе лоб и вздрагивая
плечами.
Неведомо, сколько прошло времени!
Но вот в отверстие блиндажа просунулись внезапно чьи-то
сапоги, потом согнутая спина, наконец – голова. Солдат отыскал глазами
полковника (по всему, это был его ординарец) и доложил:
– Начальник дивизии ждут вас в штабе полка, вашеск…
Полковник поднялся:
– Ну-с! По домам, по домам, мои голубчики!
Все поодиночке стали протискиваться в отверстие, вылезая
наружу. Наверху каждый оборачивался в сторону окопов и начинал всматриваться в
даль. Никто не уходил. Но не потому, что боялись начала нового артобстрела.
Нам, пережившим вместе такой страх, почему-то не хотелось расходиться.
Я помню – в тихом небе плыли тихие вечерние облака. Окопы
казались издали незарытыми могилами. Где-то далеко были еще слышны выстрелы:
один, другой… и все. Бой кончился.
И в это мгновение я разглядел унтера, который плакал в
блиндаже. Лицо его показалось мне знакомым. Да, я видел его примерно полгода
назад, в составе роты Витьки Вельяминова. Ты должна его помнить, шафер мой.
Когда нас провожали из Энска, он читал на вокзале новую поэзу Мятлева, был пьян
и страшно доволен всем – и собой, и стишками, и нами тоже… В первую минуту я
рванулся было к тому человеку, желая расспросить о Вельяминове, но он… он,
встретившись со мной глазами, вдруг резко повернулся и сбежал со склона. Я
некоторое время видел только его спину, он бежал и то и дело как-то воровато
озирался.
И тут я его узнал. Вспомнил! У него такая приметная
внешность, что не понимаю, как я мог не вспомнить его раньше. Этот унтер, когда
мы виделись, был солдатом и числился на таком дурном счету у своего ротного
командира (член солдатского комитета, хам из хамов, Вельяминов его ненавидел),
что никаким путем не мог бы получить офицерского звания.
С тяжким чувством смотрел я ему вслед. А когда вернулся в
свою роту, мне сказали, что во все время, пока я был в полку и под обстрелом,
шнырял меж нашими какой-то рыжий бледный унтер и выспрашивал, не из Энска ли
родом их ротный командир, то есть я. Ему-де нужно передать мне привет от
земляка, да он боится ошибиться, не тому передать.
Привет от земляка!
Единственный земляк, который мог бы прислать мне привет, –
Витька Вельяминов. Он один знает место моей службы. Но он ни за что не послал
бы ко мне ту рыжую сволочь. Я-то знаю, как он ненавидел Полуэктова… ну да, у
этого мерзавца такая фамилия. Кроме того, у нас с Вельяминовым был тот же
уговор, что у нас с тобой: молчать о месте моего нахождения. Но Полуэктов сам
слышал мою фамилию, когда мы встретились с Витькой. Слышал! Зачем ему спустя
полгода понадобилось уточнять, точно ли я из Энска?
Эта история навела меня на самые мрачные подозрения.
Почему-то представилась картина, как Полуэктов получил задание от людей,
которые ищут меня, как начал его выполнять…
Впрочем, ладно. Довольно. Я рискую предстать перед тобой в
образе совершенного безумца. Ведь ты даже не знаешь, кто и почему ищет меня.
Хочется открыться – но я не могу. Ты назовешь меня подлецом, и правильно
сделаешь.
Нет, неправильно! Тогда, накануне нашей свадьбы, меня силой
принудили заплатить за ошибки молодости, но в том-то и дело, что я бьюсь изо
всех сил, чтобы избавить от столь непомерной платы тебя и Олечку!
