– Я вон там живу, в полугоре, в доме с фонарем, квартира во
втором этаже, фамилия моя Грачевский, – настойчиво сказал он. – Узнаешь,
придешь, скажешь – получишь денег. Да ты поняла ли?
– Дура я, что ли?! – оскорбилась старуха. – Отродясь дурой
не была. В разведку, значит, посылаешь? – щегольнула она словцом военного
времени. – Ну, так и быть, сделаю тебе разведку. А ты не омманешь, господин
хороший? Отдашь деньги? Ну-ка, перекрестись! А то, может, ты не православный, а
душа жидовская, некрещеная!
– Ополоумела… – неодобрительно буркнул лавочник, однако
Грачевский послушно перекрестился.
– Ну ладно, – милостиво кивнула Матреша, – коли так,
разузнаю, чего тебе надобно. А пока что прощевайте, люди добрые!
И она вышла с достоинством, кое, впрочем, было несколько
подпорчено на пороге, ибо Матреша наступила на оборванный, обвисший подол своей
юбки и едва не клюнула носом. Потом с улицы послышалось шарканье Матрешиных
опорок, и скоро все стихло.
– Плакали ваши денежки, – буркнул лавочник, выдвигая из-под
прилавка коробку с чаем, сворачивая кулек и берясь за совок. – Больше вы ее не
увидите. Ничего она для вас не узнает, никакую разведку не сделает.
Грачевский вынул из кармана пиджака платок и отер ледяной,
покрытый крупными каплями пота лоб. Странно, повергающее в дрожь вещее чувство
подсказывало ему, что лавочник прав. И то же самое чувство гласило, что
совершенно незачем было ему посылать Матрешу в разведку, просить ее выяснить
имя солдата (или черта – без разницы), потому что имя его Грачевский и без
всякой Матреши знал. Только отчаянно хотел верить, что ошибся, ошибся, ошибся…
* * *
Марина лежала на траве, уткнув нос в плечо Андреаса, и
осторожно трогала губами влажную от пота кожу. Волей-неволей она сравнивала его
с Андреем, вернее, с Павлом, или как его там. Марина уж и не помнила, как было
тогда, помнила только, что он все время что-то бормотал, смеялся, бранился
грязно, а то вдруг начинал просить: «А ну, подмахни! Еще подмахни!»
Андреас молчал, не говорил ни слова, не признавался в любви,
все слова говорила Марина – никогда не произносившиеся ею слова. Но ей так
хотелось услышать их от Андреаса, что она нарочно спрашивала иногда:
– Как будет по-немецки: я тебя люблю? Я тебя хочу? Мне так
хорошо с тобой?
Он отвечал, и Марина переставала дышать от счастья, услышав
эти вынужденные признания. Наконец, в совсем уж бесстыдную минуту, она
спросила:
– А как сказать – подмахни?
– Подмах… Что? – не понял Андреас. – Махни – schwenke. Ты
хочешь со мной прощаться и махать рукой на прощанье?
Она начала хохотать и никак не могла уняться. Сначала он
спрашивал, что ее развеселило, а она знай отнекивалась и объясняла, что это
невозможно перевести на немецкий язык. В конце концов Андреас сам стал хохотать
и целовать ее, и они снова покатились по траве, стиснув друг друга руками и
ногами, а во время очередной передышки Андреас, продолжая смеяться, сказал, что
они попали в переделку. Мартин очень счастлив, что Грушенька передала ему
записку, он решил, что она помогает их побегу, и даже начал поговаривать о том,
что ее нужно взять с собой. Они доберутся до Вены, там Мартин приведет ее к
родителям, они будут восхищены ее красотой и, конечно, благословят их брак. А
впрочем, Мартин надеялся стать мужем Грушеньки еще в пути, обвенчаться же и
потом можно.
– Что ты! – чуть ли не подскочила Марина. – Она может быть
опасна, ей нельзя доверять. Я ее буквально заставила передать записку Мартину.
Ни в коем случае ничего нельзя ей рассказывать!
Андреас огорчился:
– Бедный Мартин… Он так влюблен. Сердце его будет разбито
разлукой с этой девушкой.
– Ничего, переживет, – жестко, с мстительной интонацией
сказала Марина.
Андреас вгляделся в ее лицо в темноте:
– Ты, видимо, хорошо знаешь, что от разбитого сердца не
умирают?
– Да, знаю, – буркнула Марина. Вот уж на эту тему ей
совершенно не хотелось говорить!
Андреас, видимо, почувствовал ее настроение, потому что
только выдохнул тихонько:
– Also, gut… ну, хорошо … – И больше о Грушеньке не
вспоминал. Сказал только: – Наверное, нам нужно одеться. Когда придет герр
доктор?
– Думаю, через полчаса, а то и через час, – усмехнулась
Марина. – Я ему нарочно встречу попозже назначила, чтобы с тобой подольше
побыть.
Андреас помолчал, потом сдержанно сказал:
– Мне очень трудно уходить из казармы. И очень опасно
оставаться где-то надолго. Ведь я подвергаю опасности не только себя, но и
своих сотоварищей, очень многих людей, которым и так плохо придется после
нашего побега. Они знают это и сознательно идут на жертву… а заставлять их
рисковать из-за того, что я просто отправился auf das Wiedersehen, на свидание…
это жестоко по отношению к ним!
Марина вздрогнула, такой холодок прозвучал в его голосе. И в
то же мгновение все ее обнаженное тело проняло холодом… Отодвинулась было, но
Андреас тотчас прижал ее к себе:
– Прости, если я был груб. Потерпи, скоро мы будем вместе,
вместе навсегда.
Они опять начали целоваться. А потом, уже одеваясь, Андреас
с улыбкой в голосе сказал, что, конечно, она правильно сделала, попросив
доктора прийти попозже. От улыбки голос его чуть вздрагивал, а у Марины дрожало
от счастья сердце.
Ждановский не опоздал. А может быть, он появился гораздо
раньше, прятался где-то между могил (Марина ничуть не сомневалась, что уж он-то
не боится мертвецов, ни реальных, ни выдуманных!) и многое чего успел увидеть.
А впрочем, Марине было наплевать на него и на то, что он о ней подумает.
Доктору Ждановскому предстояло всего лишь сыграть небольшую роль в ее жизни – и
исчезнуть из нее навсегда, так стоит ли заботиться о впечатлении, которое она
на него произведет? Но Андреас должен показаться ему человеком надежным, с
которым не опасно иметь дело…
Ну, судя по голосу Ждановского, с этим все было в порядке.
Мужчины посматривали друг на друга весьма одобрительно. Ждановский блестяще
говорил по-немецки, и они с Андреасом обменивались репликами с такой скоростью,
что Марина почти ничего не понимала. Вроде бы они сговаривались, как и где
заберут одежду, доктор прикидывал, удастся ли принести ее на кладбище и
спрятать где-нибудь здесь.
Так, переговариваясь, они и ушли вдвоем. Марина же побрела
домой, и сны ее были тяжелы, непроглядны. Она не могла вспомнить потом, что ей
снилось, но точно знала – что-то отвратительное.
