Всем была бы хороша улица Рождественка, на которой жил
Грачевский, кабы часть ее не была занята ночлежными домами для самого
отъявленного отребья! «Разве что съехать отсюда?» – угрюмо спросил себя в
который раз Грачевский и в который же раз твердо ответил: «Непременно надобно
съехать!» Но он так же твердо знал, что никуда отсюда не денется: только на
Рождественке, которую в Энске гораздо чаще называли Миллионкой, можно в любое
время суток достать любой «марафет» – и морфий, и кокаин, – причем по самой
бросовой цене даже и сейчас, в военную пору, когда все лекарства вроде бы стали
наперечет. Грачевский был застарелым морфинистом и алкоголиком. По всей России
действовал «сухой закон военного времени», однако на Миллионке люди с деньгами
и связями пили отнюдь не только денатурат, за который теперь стояли в
монопольках длиннющие очереди. Коньяк «Шустовский», который Грачевский пивал и
в прежние, мирные времена, он пил и нынче. Другое дело, что обходилось это
гораздо дороже, и если раньше «Шустовский» можно было купить в любом магазине,
то нынче для добычи коньячку следовало знать некие ходы и выходы. Грачевский
их, конечно, знал…
– Чего угодно? – спросил меж тем лавочник, неприязненно
глядя на солдата, который так и шарил острым глазом по полкам.
– Фунт сахару.
– А чаю не потребуется? – настороженно буркнул лавочник.
– Чай у меня свой есть, – хмыкнул солдат. – Ты мне сахару
продай, да лучше не песку, а пиленого аль колотого.
– Ого! – удивился лавочник. – Ты, мил-человек, как с печки
упал. Где это нынче пиленый да колотый? Еще скажи, рафинаду тебе.
– Отчего ж, можно и рафинаду, – согласился солдат, и в
голосе его прозвучала издевательская нотка.
– Смеешься?! – так и вызверился лавочник. – Небось и за
песочек спасибо скажешь!
– Ну что ж, давай песку, – согласился солдат все с той же
издевательско-покладистой интонацией. – Фунта два возьму.
– Фунта два?! – вспыхнул лавочник. – Положено – фунт в руки
по карточкам! Карточки у тебя есть?
– А как же, – кивнул солдат.
– Зато сахару у нас нету! – мстительно выкрикнул лавочник. –
Коли одного сахару надо, в управу ступай, а мы им не торгуем-с! Лампасье
продадим! – И он возмущенно обернулся к Грачевскому: – Сахару по пуду на неделю
дают, а без сахару никто чаю не берет. Как тут быть, чем тут жить? Оптовикам
хорошо: мы к ним со всем почтением, только не откажи, Христа ради, а нас наш
покупатель костит почем зря. Оптовик в стороне, а мы в бороне!
– Небось господину-то сахар продашь? – мягко спросил солдат
и повернулся к Грачевскому.
Тот пришел в лавку, держа в руках газету, которую не успел
прочитать днем между репетициями. Сейчас газета упала на грязный, затоптанный,
семешной шелухой заплеванный пол, да так и осталась лежать.
Освободившаяся рука Грачевского медленно поползла ко лбу –
сотворить крестное знамение.
Солдат смотрел с любопытством, лавочник – несколько
ошарашенно.
– Ну чего? – спросил солдат, когда рука Грачевского вдруг
замерла на полпути. – Креститься задумал? Так давай, крестись. Только я ведь
все равно никуда не денусь. Небось не черт!
Грачевский руку до лба так и не донес – прикрыл ею глаза.
– Вы чего это, господин? – с любопытством спросил лавочник.
– Так, ничего, – пробормотал Грачевский, опуская руку и
открывая глаза. И тотчас принялся оглядываться с диким, изумленным выражением.
– Да вы чего?! – опять спросил лавочник, уж вовсе испуганно.
– А где он?
– Кто?!
– Да этот… который здесь был!
– Солдат, что ли? – скорчил рожу лавочник. – Пошел искать
сахару в другую лавку. Разозлился на меня, с матерью ушел. Вон, слышите, как
поливает с улицы? Эх, до чего ж язык поганый! Ну и ладно, сам-ка и закуси
матерью вместо сахару!
– Ты его раньше тут видал? – спросил Грачевский, тяжело
дыша.
– Да мало ли их шляется! Небось полны казармы.
– Это не настоящий солдат! Это и не солдат вовсе! – крикнул
Грачевский, хватаясь за сердце.
– А кто? – с любопытством спросил лавочник.
– Черт…
– Где черт? – послышался старушечий надтреснутый голос. Это
вошла Матреша, та самая, которая никак не могла уняться Маслену отмечать: и
широкую, и глубокую.
– Да вишь ты, господин говорит, не солдат сейчас отсюда
вышел, а черт! – словоохотливо пояснил лавочник.
– Вы что, господа хорошие, оба очумели? – вытаращилась на
них Матреша. – Никакого солдата тута не было! Никакой солдат отсюда не выходил!
– Как не было? Как не выходил?! – в один голос спросили
лавочник и Грачевский – первый недоуменно, а второй с нескрываемым ужасом.
– Да так! – пожала плечами Матреша и умильно воззрилась на
лавочника: – Слышь-ко, Харитоныч… в честь Маслены и старинного знакомства
расщедрись на тройку «марок». В монопольку сбегать, денатуратцу глотнуть…
Завтра небось великий посток затянет поясок.
– Да ну тебя, дура! – отмахнулся лавочник. – Какой тебе
великий посток об эту пору? Еще денатуратцу ей… И так навовсе спилась. Мимо
тебя солдат прошел, а ты говоришь, не было никого.
– Да какой же он солдат! – снова вытаращила глаза Матреша. –
На меня шинель надень, я что, тоже буду солдат? Не солдат он, а ночлежник.
Живет в андреевских хоромах. В ночлеге тоись.
– А кто он? – жадно спросил Грачевский. – Зовут его как?
– Да бес его ведает, – пожала плечами Матреша, потом,
спохватившись, что помянула всуе врага рода человеческого, перекрестила
беззубый рот и опять умильно взглянула на лавочника: – Ну так как, Харитоныч,
отжалеешь «марочек» в честь Маслены?
– Да сказано ж было… – начал свирепо лавочник, однако
Грачевский остановил его движением руки:
– Погоди-ка. Я тебе дам. Вот, возьми. – Он протянул Матреше
«марку» в пять рублей и, внимательно глядя в глаза старухе, от такой щедрости
лишившейся дара речи, сказал: – И еще столько же получишь, коли узнаешь, кто
этот ночлежник, как его зовут и откуда он тут взялся. Поняла?
– Чего ж непонятного, – кивнула старуха с таким отупелым
выражением, как если бы у нее враз вылетели из головы последние остатки былого
соображения.
