Да, бедняга волновался ужасно, даже плакал. Он снова
поскакал туда, в лес, к своим орудиям. Дмитрий отчаянно оглянулся. Что он мог
сделать без приказания начальства? Донес об этом батальонному, прося его
назначить хотя бы один взвод для вывозки орудий. Посыльный от командира еще не
вернулся, а из лесу начали медленно выезжать повозки отходивших частей… Дорога
проходила неподалеку. Дмитрий вышел на нее и спросил одного из встреченных
офицеров, в чем дело.
– Милые, продержитесь немножко, мы быстро устроимся у вас в
тылу и сейчас же снова присоединимся к вам… Немцы, подлецы, отчаянно напирают…
– А как же артиллеристы? – пробормотал Дмитрий, не сознавая,
что говорит вслух. – И где же мой посыльный?! – И вдруг вскричал: – Второй
взвод, отправляйтесь помочь артиллеристам!
В ту же минуту он увидел бегущего человека. Это был его
посыльный к батальонному командиру.
– Не велено! – прокричал посыльный, размахивая рукой. – Не
велел батальонный рассредоточиваться! Сказал, пускай артиллеристы справляются!
А нам – отступать!
Дмитрий оглянулся на второго взводного. Тот стоял с видом
облегчения.
– Что ж это, господин штабс-капитан? – пробормотал,
укоризненно глядя на Дмитрия. – Что задумали? В нарушение приказа?
Отступать? Да ведь только что с Богом в атаку готовились?!
Чувство невольного разочарования охватило Дмитрия. Точно
чего-то не сделал, самого важного в жизни…
Начали медленно отходить. Поравнялись с массивной,
таинственной мельницей, крылья которой перед самым носом у пехоты резко
качнулись. Напряженным нервам Дмитрия вдруг почудилась насмешка в этом
движении. Рука дернулась к кобуре.
«Что со мной?! – одернул он себя, спохватившись. – С ума
схожу?» И с ужасом осознал, что пристрелит всякого за любую насмешку.
Впереди, правее леса, дальше к западу, Дмитрий увидел в
бинокль в мутной синеватой мгле, как выезжала на новую позицию немецкая
артиллерия…
– Вот обстрелять бы нам теперь этих молодчиков, – сказал
Дмитрий шедшему рядом Назару Донцову.
– Из орудий можно бы. А из ружей бесполезно – пули не
достанут до них, далеко! – ответил он.
«Из орудий!» – угрюмо подумал Дмитрий.
Пока шли цепью по лощине, все было благополучно. Но едва
поднялись на бугор, по которому пролегала дорога, и построились в походную
колонну, как вдали раздалось несколько глухих орудийных выстрелов. Снаряды с
воем понеслись к военной колонне…
Стреляла, очевидно, та самая немецкая батарея, которую
Дмитрий видел выезжавшей на позицию.
Страшный грохот раздался вдруг над головой, и осколки с воем
полетели в разные стороны. По счастливой случайности никто не был ранен. Но
пришлось снова рассыпаться в цепь, чтобы меньше нести потерь от артиллерийского
огня противника.
Залпы, один за другим, неслись вслед, снаряды рвались высоко
над головой, не причиняя ни малейшего вреда… Впрочем, одному солдату ударило
осколком в «скатку» шинели. Сшибло с ног, но, кроме ожога на шинели, ничего не
произвело.
– Бог шельму метит, – проворчал Назар Донцов.
– В чем же его шельмовство? – устало оглянулся Дмитрий.
Донцов промолчал.
* * *
Призрак появился вечером.
Грачевский вернулся из театра (он был занят только в первом
акте) и по пути зашел в лавку, которая размещалась внизу доходного дома на Рождественской
улице, где он снимал квартиру. У входа стояла пьяная, довольная собой старуха в
заплатанной летней кофте и нараспев бормотала:
– И с широкой вас, и с глубокой вас!
Грачевский глянул на нее дикими глазами. Старуха, довольная,
захохотала.
– Да ничего, – махнул рукой лавочник, увидев его испуганное
лицо, – это Матрешка из ночлежки андреевской. Она добрая, а что с Масленой
поздравляет, так разве ж оно плохо?
Грачевский смекнул, что «широкая», а также «глубокая» – это
о раздольной госпоже Масленице.
– Не поздновато ли в августе Масленую праздновать? –
пробормотал Грачевский. – Вроде бы она в феврале была…
– Да какая разница, февраль или август? – философски пожал
плечами лавочник. – Не все ли равно?
Лавочнику, похоже, было и впрямь все равно, потому что он
был одет в подшитые кожей валенки и овчинную безрукавку поверх бурой, усыпанной
черным горошком рубахи. Да уж, в лавочке было студено – как говорится, «под
кроватью квас мерзнет».
Грачевский оглядел полки. Товару в лавке, ежели считать
по-прежнему, – всего лишь на сотню-другую рублей, а ежели на нынешние «боны»
или «марки», заменившие деньги, – много будет. Но в основном чай, чай и чай –
разных видов и фасовок.
– Вам чего, милостивый государь? – спросил лавочник. – Чем
богаты, тем и рады. Ежели карточки отоварить желаете, то нынче ничего нет,
кроме чаю да масла.
– Чаю я возьму, – кивнул Грачевский, – да сахару еще, да
полфунта масла коровьего.
– Эва! Где ж вы нынче в лавках масло коровье видели?! –
удивился лавочник. – Ровно на годочек отстали от жизни. Разве что на базаре на
Мытном сыщете в базарный день, а у нас только подсолнечное.
– Ну ладно, за маслом я кухарку с бутылкой пришлю, –
вздохнул Грачевский. – А пока ты мне сахару дай и чаю.
– И мне тоже, – послышался мужской голос за его спиной.
– Эвона! – сказал лавочник с испуганным выражением. – Как же
это ты, мил-человек, порскнул, что я тебя не приметил?
– Да вроде ногами вошел, – сказал высокий, сильно сутулый
человек в донельзя обтрепанной шинели. Вид у одежонки был такой, словно ее
обладатель не прошел, а прополз в ней по всем фронтовым дорогам, причем и на
брюхе елозил, и на спине, и на боках. На ногах мужчины были столь же
безобразного вида сапоги, а на лоб была низко надвинута солдатская фуражка с
поломанным козырьком. Темно-русые, кое-где смешанные с сединой патлы обрамляли
бородатое лицо.
