Ваше терпение и силы ваши не только не уменьшились за все
время, а наоборот, с каждым днем все увеличиваются.
И во всем этом я вижу залог нашей победы над всеми врагами и
блестящей будущности дорогой для нас всех Германии.
Правда, противники наши весьма сильны и коварны, а поэтому
война еще может затянуться, но конечный итог войны уже вполне ясен теперь: наш
могучий одноглавый орел сломит их под свои когти, и по всему миру разнесется
слава германского оружия.
Что осталось у наших врагов?
Польша – наша.
Сербии и Черногории больше нет.
Их же участь разделила Бельгия, а также Прибалтийский край
России.
Недалеко и то время, когда падут и прочие области и города,
находящиеся уже почти в наших руках, и тогда противник первый заговорит о мире.
Поздравляя вас, мои милые и храбрые воины, я выражаю
надежду, что следующую Пасху нам удастся праздновать, почивая на лаврах,
созданных вашими руками, вашей кровью, жизнью ваших погибших товарищей, которые
на многие столетия послужат эмблемой могущества Германии.
Вильгельм II».
– А что ж наш-то чего-нибудь такого не написал? – проворчал
тогда Назар Донцов, прочитав листовку.
Наш-то не написал… А не написал ли кто-то вместо него то же
самое, что выкрикивают на митингах эти мерзкие агитаторы? Не передаются ли
здесь тишком, украдкой, от одного к другому, листовки, отпечатанные в какой-то
подпольной революционной типографии?
«Их гоняют, их колотят, их арестовывают, но они возникают
снова и снова, – мрачно думал Дмитрий. – Словно некие распропагандированные
большевиками Девкалион и Пирра снова и снова сеют этих каменноголовых
агитаторов… Все многообразие их словес сводится к одному: штык в землю и айдате
обратно, помещичью землю делить, превратим войну империалистическую в войну
гражданскую. Идиоты, о, какие идиоты… Неужели они не понимают, что сейчас, хоть
это и звучит чудовищно, только война удерживает Россию в состоянии
относительной стабильности?! Вот говорят: какой ужас эта война, все сошло с
места, все сдвинулось, сколько людей всего лишились, превратились в беженцев,
предприятия эвакуированы на восток (сколь мне известно, даже в нашем
богоспасаемом патриархальном Энске теперь сделался мощный промышленный центр)…
Да, все верно. Но это ничто по сравнению с тем, что начнется, когда солдатская
масса, отвыкшая за два года работать, привыкшая ничего не делать, а только
убивать, причем убивать безнаказанно, отхлынет на восток. Этот процесс может
пройти безболезненно только в том случае, если Россия выйдет победительницей из
войны и сможет диктовать свою волю побежденному противнику, на равных делить
лавры со своими союзниками. Тогда солдаты, возвращаясь по домам, понесут на
своих штыках победу и славу России. В противном случае – смерть тем, кто, по их
представлениям, отторгнул их от родного дома на долгие годы совершенно
напрасно, жирея и богатея на их крови и слезах их жен и детей. Ну, понятно,
когда русский человек начинает махать топором, он сильно не выбирает, кого
именно бьет, старого или малого, правого или виноватого… Мы, офицеры и солдаты,
те, кого можно назвать истинными патриотами, кто – еще? пока? – не
распропагандирован губительными идеями революционеров, мы будем делать все,
чтобы этого не случилось, чтобы ошалелая от революционного угара Россия не
очутилась в один страшный момент в кольце стран, которые отнюдь не пожелают
распространения губительных идей на своей территории и начнут уничтожать нашу
державу всеми силами и воистину всем миром…»
Кажется, ни о чем в жизни так не жалел Дмитрий, как о том,
что когда-то, потворствуя своим слабостям, ненадолго нюхнул ядовитого дыма,
якшался с теми, кто разжигал огонь, говорил с ними на одном языке, пачкал руки
в той же грязи, что и они! Это были, можно сказать, детские шалости и глупости,
однако из-за них он погряз в паутине, возможности выбраться из которой пока не
находил, из-за них подвергал опасности семью.
– Да появись хоть кто-то из них в моей роте… – пробормотал
яростно. – Не уйдет живым!
Неприятное лицо Полуэктова всплыло в памяти. Всяких трепачей
видеть приходилось, однако именно этот отчего-то стал для Дмитрия
олицетворением агитаторов, заслуживающих только пули, больше ничего.
Даже не военно-полевого суда – только пули.
Больше ничего!
Скомандовали вперед.
– С Богом, вперед! – крикнул Дмитрий.
Рота поднялась.
Местность была адски «пересеченная». Приходилось то
опускаться в глубокую лощину, то вновь подниматься на возвышенность. Это крайне
изнуряло людей.
Разрывы немецких тяжелых снарядов происходили почти
беспрерывно над одним мостом на опушке леса, несколько впереди и влево от
наступающих. То и дело появлялись вдруг черные клубы дыма, сопровождавшиеся
потом звонким, отчетливым грохотом.
Взоры невольно притягивало к этому зрелищу…
За мельницей снова простиралась довольно глубокая лощина,
которая тянулась уже вплоть до самого леса. На скате холма, обращенном к
противнику, было приказано временно окопаться. Из лесу по-прежнему доносилась
отчаянная пулеметная трескотня.
Вот оттуда появился всадник, подскакал к Дмитрию. Он
оказался артиллерийским поручиком.
– Голубчики, ради Бога, помогите! – кричал он. – Вывезите
орудия! Прислуга и лошади частью перебиты, частью ранены… Пожалуйста, сделайте
милость! Жалко бросать орудия!
Дмитрий вспомнил этого поручика – видел его несколько дней
назад в местечке. В тот день по улицам проходило несколько гаубичных батарей.
Дмитрий невольно залюбовался: орудия все новенькие, словно «с иголочки», хотя
вряд ли такое выражение можно применить к артиллерийской батарее. У солдат,
находившихся при гаубицах, тоже был веселый, праздничный вид. Когда батарея
приостановилась на дорожной развилке, молоденький поручик с разбегу вскочил на
ствол пушки и попытался пойти вприсядку, но поскользнулся, начал падать – ловко
спрыгнул… Его безусое смуглое лицо было исполнено мальчишеского восторга.
Теперь оно казалось постаревшим втрое и все равно
мальчишеским – наверное, от слез, блестевших в глазах. Поручик и не пытался
скрыть их.
