Шурка хотел выразить на эту тему свое прямо противоположное
мнение, но посмотрел в веселые карие глазки – и решил оставить его при себе. Он
вспомнил, как Станислава Станиславовна назвала его отъявленным пессимистом,
когда прочла его заметку «Шаг вперед и два шага назад», посвященную никудышной
работе энского электродвигательного транспорта, в просторечии именуемого
трамваем. Станислава Станиславовна ворчала, что Александр Константинович, по
своему обыкновению, чрезвычайно сгущает краски, не жалеет для красного словца
родного отца (эта фраза стала общепринятым клеймом для нового Пера!), не желает
видеть в жизни ничего доброго и светлого, усугубляет и без того мрачное
настроение обывателя… А ведь если вспомнить, к примеру, 1904 год, то в городе
не имелось ровно ничего, никакого трамвая, а телефонировано было лишь несколько
учреждений и квартир высших чиновников!
– А в 1220 году об Энске вообще и помину не было! – сострил
Шурка.
Однако острота его никого не насмешила, а Станислава
Станиславовна сказала, что он глупец, – и ушла, широко размахнув подолом своей
юбки. Вот как-то умела она этак презрительно повернуться, что полуаршинная
куцая юбчонка разлеталась, словно плащ какого-нибудь возмущенного испанского
гранда. Александр Константинович Русанов получил подолом по коленкам, понурился
и приготовился долго и трудно возвращать расположение хорошенькой бойкой
корректорши. Но вот – ну не чудо ли?! – она стоит перед ним и заглядывает ему в
лицо с самым живейшим интересом. Конечно, тут только полный идиот начал бы
снова ввязываться в транспортный диспут, а молодой Русанов идиотом не был,
поэтому он сказал с самым таинственным видом:
– Станислава Станиславовна, мне кажется, я напал на след
одной сенсации. Мне нужна ваша помощь!
– Я готова, – с готовностью выпалила маленькая корректорша.
– Но чем я могу вам помочь?
– Все очень просто. Вы должны всего лишь войти во-он в тот
дом, – Шурка ткнул в сторону приснопамятного строения, – и сообщить, что желали
бы встретиться с учительницей, дававшей объявления, и выяснить, подойдет ли она
для подготовки в гимназию вашего сы… – Он всмотрелся в свежее личико Станиславы
Станиславовны и поправился: – Вашего брата. Хорошо? Вы должны как можно
внимательней осмотреть дом и всех людей, которых вам удастся увидеть.
– Хорошо, – пожала плечиками Станислава Станиславовна и
пошла через дорогу. Обернулась на ходу, сверкнула улыбкой: – Вы меня подождете?
У Шурки сжалось сердце, до того она нравилась ему: маленькая
– меньше его! – ладненькая, изящная, с крошечной, как у Золушки, ножкой. Он не
мог вообразить себя увлеченным женщиной, которая будет хотя бы на полголовы его
выше, а уж если толще… Даже Клара Черкизова, которая прежде казалась божеством,
померкла рядом с несравненным изяществом Станиславы Станиславовны. Ах, кабы он
когда-нибудь заслужил право звать ее Стасей, Стасенькой… Или Асей, Асенькой…
Шурка знал за собой это умение – уноситься в мир своих
мечтаний так надолго, что порой не сразу мог найти дорогу назад. Однако
довольно скоро ему пришлось вернуться из светлых далей, потому что рядом
раздался скептический голосок Аси, Стаси… нет, пока все-таки Станиславы
Станиславовны:
– А вы уверены, что не перепутали адрес?
– Почему вы так решили?
– Да потому, что там нет ни одной живой души. Я постучалась,
потом заглянула… Дом необитаемый, все покрыто пылью и заброшено.
– Нет, но я видел, как она туда вошла! – совершенно
растерянно пробормотал Шурка.
Станислава Станиславовна отпрянула. Глаза ее сверкнули, рот
слегка приоткрылся.
– Что-о? – выдохнула она наконец. – Вы послали меня следить
за какой-то… какой-то… кокоткой?! За дамой вашего сердца?! Вы послали меня?!
Меня!
Восклицательные знаки сыпались на Шурку, словно иглы из
опрокинутой игольницы, только это были раскаленные иглы. Что с ней? Да неужто она…
неужто она его приревновала? Ослепленный, оглушенный, восхищенный и к тому же
всерьез испуганный тем, что Станислава Станиславовна сейчас накинется на него с
кулаками, Шурка выставил вперед руки и выпалил:
– Да вы что! Вы все неправильно понимаете! Это связано с
убийством Кандыбина!
Ее глаза – потемневшие, расширенные – оказались вдруг
близко-близко:
– Откуда вы знаете?!
Шурка, то заглядывая в ее ошеломленные глаза, то косясь на
приоткрытые, влажные губы, затараторил что-то насчет Охтина, и объявлений
беженцев, и странных адресов, которые не соответствовали действительности, о
повторяющейся «двойке» в объявлениях и непременных словах «беженец» и
«беженка», об этом опасном доме на Спасской, а также о странной девушке,
которая – честное слово, ну вот расчестное! – чуть не набросилась на
кондукторшу конки с ножом.
Честно говоря, он представил Станиславе Станиславовне не
вполне точную картину. По его рассказу выходило, что именно Русанов-младший
обратил внимание на все странности и несообразности в объявлениях, найденных у
Кандыбина, именно он раскрыл агенту Охтину глаза на неблаговидное прошлое
дядюшки покойного репортера, именно он… Словом, Александр Константинович
Русанов выходил посообразительней Шерлока Холмса и даже известного
петербургского сыщика Ивана Путятина. А полицейский агент Охтин был у него так
просто, на подхвате, «мальчиком» работал, как некогда знаменитый Горький – у
какого-то там чертежника на Звездинке.
Надо было видеть, какими глазами смотрела на Шурку
Станислава Станиславовна…
– Александр Константинович, – схватила она его за руку, –
поклянитесь, что вы и впредь будете рассказывать мне все, что узнаете про эти
объявления и про этот дом. Клянетесь?
– Клянусь! – пролепетал Шурка и перестал дышать, потому что
губы Станиславы Станиславовны легонько мазнули его по губам, а потом она
кинулась бежать к Сенной площади, за которой начиналась Ново-Солдатская улица,
где квартировала хорошенькая корректорша. А Шурка смотрел вслед быстро
удаляющемуся розовому облаку, переживал второй в своей жизни женский поцелуй,
изумлялся оттого, что он был совершенно не похож на первый, приключившийся с
Кларой Черкизовой, и силился понять, в какой из этих раз он испытал больше
волнения и удовольствия. Выходило, что поцелуй Клары был куда более волнующим,
а поцелуй Станиславы Станиславовны – нежным. Ах, кабы маленькая корректорша
когда-нибудь поцеловала его так, как бесстыдница Клара! Чтобы ноги подогнулись,
а… а…
Шурка предпочел прогнать прочь мысли, которые волей-неволей
возникли в его голове, поскольку они, конечно, оскорбили бы девическую
стыдливость недоступной и нежной Станиславы Станиславовны.
