– Еще до того, как вас… до вашего приезда, – деликатно
выразилась Грушенька. – И до войны. Зимой, в начале четырнадцатого года. Это на
меня так ужасно подействовало… Мне девятнадцать, я знаю, что красива, за мной
многие ухаживают, а я ни в кого не влюблена. Я не могу влюбиться! Просто боюсь.
У меня те две смерти, которые из-за меня случились, те два горя, которые я
пережила, как будто выжгли что-то в сердце. Вы понимаете?
Марина медленно кивнула:
– Грушенька, я поняла. Ты хотела мне сказать, что не можешь
любить Мартина. Ну и хорошо. Значит, меньше горевать будешь, когда он решится
бежать.
Нет, Андреас не говорил ей, что среди его товарищей по
бегству будет Мартин, Марина просто сложила два и два и получила четыре. Уж
очень заговорщический вид был у мужчин, когда они разговаривали в «Чашке чая».
И так волновался руководитель оркестра, предупреждая Мартина о возможных
неприятностях. Наверное, разговор тогда шел именно о побеге…
– Бежать?! – воскликнула Грушенька. – С чего вы взяли?
Откуда вы знаете? Мартин сказал вам? Но каким образом? Вы встречались?
Да, Грушенька не лгала – она была равнодушна к Мартину. Ни
тени ревности не прозвучало в голосе – только любопытство.
– Если я тебе скажу, ты отцу не выдашь? – быстро спросила
Марина.
– Никогда, – так же быстро ответила Грушенька.
Марине смертельно захотелось рассказать ей про Андреаса, про
те несколько часов упоительных ночных объятий. Поделиться своим счастьем хоть с
кем-то! Показать Грушеньке, которая всегда смотрит на нее с недоуменным
сочувствием и даже с жалостью, что она, ссыльная, брошенная, одинокая женщина,
мать невесть от кого прижитого ребенка, смогла стать предметом бешеной страсти.
Марина осеклась в самую последнюю минуту!
Нельзя. Эта девчонка из стана врагов. Если ей взбредет в
голову хоть что-то где-то ляпнуть…
– Я скажу тебе потом, когда ты выполнишь мою просьбу, –
ответила уклончиво.
Верный ход: ох, как заблестели глаза у любопытной маленькой
мышки, которая прямиком бежит в расставленную мышеловку!
– Все, что хотите, Мариночка Игнатьевна! Все, что хотите,
сделаю!
– Поклянись.
– Христом Богом клянусь! – Грушенька обмахнулась широким
крестом. – Да провалиться мне на этом месте! – И спохватилась наконец: – А что
сделать-то надо?
– Я хочу, чтобы ты сейчас пошла со мной в «Чашку чая» и
передала Мартину записку, – сказала Марина. И, увидев, как потемнели испуганно
глаза Грушеньки, как откинулась назад ее голова, как задрожали губы, словно
готовясь взять назад свою глупую клятву, как стиснулись испуганно руки,
угрожающе нахмурилась: – А не то отец твой узнает все о твоих танцах с ним, о
том, что он тебе в любви признавался, а ты к нему на свидания бегала.
– Я?! – нелепо раскрыла рот Грушенька. – Но это неправда!
– А ты докажи! – злорадно усмехнулась Марина и, закрепляя
свою власть над Грушенькой, добавила: – То, что ты с ним танцевала неприличный
танец в обнимку, кто угодно подтвердит. А поверив в это, отец твой и во все
остальное поверит… особенно если я скажу, что вы с австрийцем у меня
встречались. И тогда тебе несдобровать!
По боли, отразившейся в Грушенькиных глазах, Марина поняла,
что сделала верный ход: Васильев и впрямь поверит дурным слухам о дочери. Ну
что ж, сама виновата! Береги, как говорится, честь смолоду!
* * *
Завидев издали вагон конки, стоявший около первой
почтово-телеграфной конторы, Шурка пустился бегом, однако старался, вышло, зря:
вагон долго еще не трогался. Мальчишка, изображавший из себя вагоновожатого,
уныло ковырял в носу.
– Когда отправление? – спросил Шурка.
– Встречный с рельсов сошел, – буркнул мальчишка. – Как
поднимут, так и поедем. Надо быть, скоро.
Вагон стоял, такое впечатление, давно – все места заняты. В
основном это были чиновники, женщины, молодые поручики и седой генерал.
Шурка поднялся на империал.
[4] Там еще нашлось два или три
свободных места, однако наверху немилосердно дуло, и Шурка вновь спустился в
вагон.
Он притулился на задней площадке и вынул из кармана «Энский
листок». Ничего особенного в этом не было: еще двое или трое пассажиров держали
в руках газеты. Но они-то читали просто газету , а Шурка наслаждался свежим
матерьяльчиком Пера!
Назывался он «Кровавые забавы» и был написан после посещения
репортером Русановым петушиных боев в тайном притоне в Гордеевке. Все забавы
такого рода были с войной запрещены, однако Шурка немыслимым образом о притоне
прознал, еще более немыслимым путем нашел туда доступ – и вот, пожалуйста, дал
на полосу матерьяльчик столь острый, что сам господин Смольников телефонировал
Тараканову, восхищался пронырливостью его репортера и сетовал, что агенты
сыскного отдела о данном пристанище азартных игр знать не знали. И даже
вездесущий Охтин принужден был досадливо крякнуть и признать, что недоглядел,
прошляпил, проштрафился, в то время как господин Перо оказался на высоте. И не
в первый уже раз!
