– Нет, глупости! – отмахнулся Степан. – Ты, Макар,
рассуждаешь, как городской. Это городские небось думают, что бедные стали
бедными по воле Всевышнего. А они ведь сами виноваты. В деревне-то как? Не
попашешь – не пожрешь! Как это ты у дядьки своего отнимешь или у батяни моего?
А кому отдашь? Голодранцу Фильке, который никогда пальцем о палец не ударил и
вся пашня у которого травой поросла, а в огороде скоро тигры гулять начнут,
такие там бурьяны стоят неполотые? Нет, я не согласен. Я понимаю, что у
капиталистов надо добро отнять. У Плюснина, к примеру, он эксплуататор, на
рабочей крови разжирел, тут сомнения нет. Но как же можно отнять у мужика то,
что им самим заработано и построено, его собственными руками? Правильно я
говорю, Марина Игнатьевна?
Марина не успела ответить – вмешался третий рабочий, Антон:
– А я думаю, и у Плюснина не надо забирать все. Надо,
конечно, его добро на пользу людям обратить, но пусть он им и управляет за
хороший процент, чтоб ему самому интересно было. Он, может, и эксплуататор,
однако ведь он сам да папаша его нажили банки, заводы, тоже своими руками.
Точно так же, как крепкие наши крестьяне. В чем же разница? И разве можно все
это у них отнять? А отними, поставь заводами да банками управлять кого ни
попадя, того же Макара, который знай себе гайки-шайбы точит, а про банковское дело
знать ничего не знает, – у него все добро живо пойдет по закоулочкам. Не
потому, что прокутит-провинтит – просто от незнания, от неумения. И вообще,
понять я не могу, что за разговоры постоянно ведутся: если революция, то у всех
все отнято будет, ни у кого ничего не останется? Разве мы для того сражаемся,
чтобы все бедными разом стали? Мы для того сражаемся, чтобы все богатыми стали!
– Ну, это меньшевизм какой-то, – пожала плечами Марина. –
Богатыми, ишь ты! Роль денег я не отрицаю, конечно…
И осеклась, вспомнив, какую огромную роль деньги сыграли
когда-то в ее собственной жизни, в очередной раз помянула Сашку Русанову – и
злорадно подумала, что, когда революция победит, у той все отнимут, до
последнего гроша. Марине Аверьяновой капиталы отцовские вряд ли вернутся –
слишком будет много голодных желающих откусить хоть по крошечке от того
национализированного пирога. Да и ладно, пусть лучше они никому не достанутся,
чем Русановым!
– Роль денег я не отрицаю, конечно… – повторила Марина,
однако ее перебил Степан:
– А кто спорит? В том-то и дело, что деньги для людей – все.
Ты, Макар, сам говоришь, что богатые своего добра просто так не отдадут.
Значит, и твой дядька Назар не отдаст. Ну и как же это будет? Ты придешь к нему
отнимать, он тебя взашей, ты его кулаком, он тебя ухватом – вот и вся
реквизиция.
– Ну так я к нему небось не с голыми руками пойду! –
хохотнул Макар. – Я винтарь возьму или револьвер раздобуду.
– И что, будешь в родного дядьку пулять, в безоружного? –
спросил Степан.
– Почему в безоружного? – удивился Макар. – Он свой винтарь
с войны-то принесет, не бросит, знаю его. К тому ж у него «тулка» охотничья
хорошая есть.
– Ага, значит, направите друг на дружку стволы и начнете
пулять, – догадливо подсказал Антон. – Ты сможешь, а, Макарка? Сможешь в
родного дядьку выстрелить, который сейчас тебя от немца своей кровью защищает,
пока ты по намыленным столбам сдурику лазишь да водку жрешь? Начнешь
гражданскую войну в своем семействе?
– Неправильно вы, Антон, вопрос ставите! – бросилась на
защиту Макара Марина, заметив, что у того растерянно забегали глаза, но ей не
дали договорить:
– А тут как ни ставь, хоть на ребро, хоть на попа, вопрос
остается один: коли брат твой или другой родственник станет свое добро от
жадных рук защищать, сможешь ли ты в него пулю пустить? Я сразу скажу, что нет.
– Я небось тоже, – после некоторого раздумья пробурчал
Степан. – Вот еще – все бедным раздать! Чтоб Филя немытый мои косоворотки носил
да пшено жрал, которое мой отец молотил, пока сам Филя пьяный под крыльцом
валялся? Нет уж, на хрен мне такая революция.
– И мне туда же, – согласился Антон.
– Ничего себе, поговорили… – угрюмо пробормотал Макар, когда
за приятелями закрылась дверь.
Марина пробубнила что-то утешительное, мол, у парней есть
время одуматься, мировая революция еще не завтра настанет, а когда придет ее
час, каждый сам для себя и решит, где быть и с кем.
– Мировая революция… – задумчиво повторил Макар. – Я когда
про нее думал раньше, представлял: это красивая девушка в белых одеждах, как
молодая Богородица, еще до того, как к ней пришел архангел Гавриил и возвестил
ее предназначение. А сейчас вдруг подумал: небось никто из нас не станет край
ее одежды целовать благоговейно. Как навалимся… изомнем, изорвем, а еще
изнасильничаем, чтобы своего не упустить. Этак она дальше пойдет вся в кровище.
И мы окровавленными останемся.
– Ничего, – сказала Марина дерзко. – В Амуре воды много.
Как-нибудь отмоемся.
Больше они с Макаром на эту тему не говорили, но каждый
знал, что они отлично понимают друг друга, а также цели и задачи будущей
революции, очень четко сформулированные Макаром: чтобы своего не упустить …
Узнав, зачем Марине нужен доктор Ждановский, Макар чуть
нахмурился. Марина даже похолодела: да захочет ли он помогать побегу пленных
немцев? У него все же на фронте дядька! Однако слова об интернационализме как о
необходимой составной части мировой революции все же возымели свое действие, и
вскоре Марина уже встретилась с Семеном Ефимовичем Ждановским в маленьком
госпитальном палисаднике.
Он оказался невысоким, даже хрупким, но очень красивым
человеком лет тридцати с желто-карими кошачьими глазами, великолепными русыми
волосами, тщательно зачесанными наверх, с высокого лба, который казался еще
выше благодаря небольшим залысинам. У него был нос с аристократической
горбинкой и вишневые губы, которые изящно обегала полосочка рыжеватых усов.
Судя по выхоленной бородке, он знал, что красавец, и законно этим гордился.
Законно гордился он также и тем, что его назначили теперь начальником
хирургического отделения и помощником главного врача всего лазарета. Марина
даже струхнула: вряд ли он согласится подвергать свою блестящую карьеру
опасности.
Ничуть не бывало. Доктор Ждановский оказался в глубине души
ярым авантюристом, алчущим острых – как можно более острых! – ощущений и всегда
готовым напакостить властям. Как, впрочем, и всякий поляк… О том, что он поляк,
именно поляк, а не еврей-выкрест, Ждановский сообщил Марине, что называется, в
первых строках – видимо, привык к недоразумениям и старался их, елико возможно,
избегать. Одним словом, он охотно согласился помочь пленным. Однако захотел
лично встретиться с главным организатором побега.
