Марина понимала: к доктору Ждановскому нельзя явиться вот
так, с улицы, и ни с того ни с сего потребовать помочь побегу пленных
австрийцев. Сослаться на Ковалевскую – только дело испортить, у них ведь была
взаимная и весьма острая неприязнь. Марина думала, думала, наконец вспомнила о
Макаре – Макаре Донцове. Это был молодой рабочий с «Арсенала» – большого
завода, что располагался в самом конце Барановской улицы, не столь уж далеко от
вокзала и кладбища, только в противоположном направлении. Заводская слободка
находилась в юго-западной части города. Макар был токарем – отменным токарем,
сразу после начала войны получившим бр?оню, в то время как большинство его
родственников были призваны в армию. Когда в военный госпиталь прислали новый
рентгеновский аппарат, его никак не могли установить. Что-то потребовалось там
подогнать, отладить. На всех заводах города искали токаря, способного заново
выточить неподходящие детали. Это удалось сделать только Макару, и с тех пор
его часто приглашали в госпиталь. Он, помнится, рассказывал Марине, что доктор
Ждановский к нему весьма благоволит и в шутку величает теперь Самородком. Так и
говорит при встрече: «Наше вам с кисточкой, господин Самородок!»
Итак, доктор Ждановский благоволил к Макару, а Макар
благоволил к фельдшерице Марине Игнатьевне Аверьяновой. Началась их дружба год
назад – с того дня, когда на гулянье в городском саду над Амуром Макар полез на
столб, надеясь достать гармошку, привязанную к его верхушке…
Столб очень походил на обычный телеграфный. Вся штука
состояла в том, что он был густо намылен, и залезть на него было совсем не
столь просто, как представлялось со стороны. Первые удальцы едва добирались до
середины. У следующих дела шли лучше, ведь мыло уносили на своих пиджаках и
брюках неудачники – столб становился с каждым разом менее и менее скользким!
Обычно выигрыш доставался самому терпеливому, ну и сильному, конечно, потому
что даже и по ненамыленному столбу залезть на самый верх – это надо здорово
потрудиться. Многие срывались, падали. Сорвался и Макар…
Сорвался, упал и не смог встать.
Приятели вынесли его на руках, матерясь почем зря: гулянье
пошло псу под хвост, ведь Макар умудрился сломать ногу – тащи его теперь домой,
дурня неуклюжего! Увидев его белые от боли губы, Марина, которую привели в
городской сад Васильевы, подошла ближе – и сразу поняла, что помощь нужна
немедленно. Добросердечный Василий Васильевич отправил парня на извозчике в
городскую больницу. Марина поехала с ним. С ее стороны не было никакой жертвы,
потому что от бессмысленных забав ей становилось тошно, да и не могла она,
просто органически не могла слишком долго находиться в компании Васильевых. Как
они раздражали ее своим мещанским и фальшивым – в последнем она была убеждена –
добродушием! Весь вечер она таскалась за своими «благодетелями» по дорожкам и
холмам городского сада, словно злобная левретка, чуть не кусаясь от злости и
скуки, а едва его покинула, на душе немедленно стало легче.
В больнице на ногу Макара наложили гипс, а потом Марина
увезла его на извозчике в Арсенальную слободку. Парень совсем приуныл – знал,
что никакого вспомоществования от завода не дождется, ногу-то ведь не в цеху,
не на производстве сломал, а на гулянке, в воскресный день. Хоть бы броню не
отняли…
Броню у лучшего токаря завода, конечно, не отняли, однако
Макар оказался прав в том смысле, что ни на какое пособие рассчитывать не
приходилось. Нет, с голоду он не умирал – многочисленная родня, обитавшая в
амурских прибрежных деревнях, больше всего в селе Вяземском, исправно снабжала
продуктами. А врачевала его Марина.
Парень оказался как парень – веселый, красивый, лихой на
язык. Внешне он чем-то напоминал Марине товарища Виктора, убитого во время
перестрелки с агентами сыскного еще два года назад в Энске. Разница состояла
лишь в том, что Виктор был убежденным боевиком, террористом и убийцей, а Макар
смелым только на словах.
Знакомство с ним состоялось как раз в то время, когда Марина
отчаянно пыталась нащупать хоть какие-то партийные связи в Х. Однако
создавалось впечатление, что местный воздух обладал особым воздействием на
политических ссыльных: умиротворяющим. Ну да, Чехов знал, о чем писал: «Любой
ссыльный на Амуре дышит свободнее, чем генерал в России». Эта свобода и почти
полная неподнадзорность (всего-то время от времени в участке отметиться)
развращали бывших борцов с самодержавием. Оседая в Х., они мигом обзаводились
семьями: девок за них отдавали охотно, в конце концов, у истоков чуть ли не
каждой семьи в Х. стоял какой-нибудь сосланный сюда вор или душегубец. И вскоре
так называемые политические даже и думать переставали о политике – озабочены
были только прокормлением неудержимо разраставшихся семейств. И Марина обратила
надежды на местный рабочий класс. Она вспоминала немногих сормовских рабочих, с
которыми успела свести знакомство в Энске (Виктор тоже был из Сормова), и
думала, что местные «арсенальцы» окажутся теми, кто ей нужен. Вскоре поняла,
что, во всяком случае, в Макаре не ошиблась. Однажды она стала случайной
свидетельницей его спора с приятелями и поняла: вот тот, кого она искала.
Товарищ по оружию, товарищ по взглядам. Возможно – по будущей борьбе.
Приятели, Антон и Степан, земляки его, родом из села
Вяземского, работавшие на том же «Арсенале», с Мариной уже были знакомы, а
оттого в выражениях при ней не стеснялись и политические пристрастия
высказывали весьма откровенно. В тот раз спорили о том, что понадобится делать,
когда рабочим все же удастся забрать власть в свои руки. Марине понравилось,
что сослагательное наклонение тут не использовалось: звучало не робкое если , а
уверенное когда .
– Власть мало забрать, – говорил Макар, – ее защищать
понадобится. Господа ее просто так не отдадут, а коли и отдадут по дурости,
разом спохватятся, мол, что мы натворили. Тут и встанет вопрос: или мы их, или
они нас. И никто ни с кем церемониться тогда не будет. Ты, Антошка, говоришь,
что я за крайние меры? Шибко решительный? Да после революции такие люди, как я,
будут на вес золота, потому что мы других поведем на защиту революционных
завоеваний. Мой дядька Назар пишет с фронта: истосковался, мол, по земле, по
дому, война осточертела, ненавижу войну, – а не соображает и сообразить не
хочет, что вся война еще впереди. Он, вишь, о телятках своих, о курочках
спрашивает и поименно каждую скотину называет, а того понять не желает, что они
будут у него после нашей победы отняты и бедным розданы.
