Царит бодрое настроение. Принимаются меры для обеспечения
города съестными припасами. Булонский лес, обычное место прогулок парижан,
превращен теперь в пастбище; в Пасси пасется 2000 быков, в остальных частях
леса – 2000 телят и 10 000 баранов. Торговцы запаслись пищевыми продуктами в
огромном количестве. Все эти меры принимаются в целях успокоения общественного
мнения, так как серьезной необходимости в них не ощущается».
Константин Анатольевич Русанов заметку прочитал, вырезал,
положил во внутренний карман визитки и ходил так, наверное, неделю, а то и две,
иногда среди дня прикладывая руку к правой стороне груди и ощущая еле заметный
газетный шелест. Странным образом этот шелест внушал ему некую бодрость,
особенно когда вспоминались фразы: «Авиатор сбросил письмо, в котором в
вызывающем тоне население извещалось, что германские войска приближаются. В
письме предлагалось сдать Париж неприятелю без боя» . Часто вспоминал он также
фразу: «Взрывами бомб ранен в руку один коммерсант» . Странно, но как она могла
внушить кому-то бодрость: во-первых, мало ли коммерсантов в Париже, и это было
бы слишком невероятным совпадением, если бы раненым оказался именно тот
человек. К тому же ранение в руку – сущая ерунда. Хотя и лучше, чем ничего!
Подробности насчет Булонского леса вызвали у Русанова
сардоническую усмешку. Эти французы… Надо же до такого додуматься!
Он никогда не бывал в Париже, тем паче в Булонском лесу,
однако, поскольку был большим любителем литературы, и строку любимого
Бальмонта: «И в ставший тихим, и ставший звонким, и ставший белым Булонский
лес…» умел при случае ввернуть, а также щегольнуть творением госпожи Ахматовой,
стихами которой зачитывалась дочка Сашенька: «И словно тушью нарисован в
альбоме старом Булонский лес», – а потом усмехнуться над причудами современных
поэтов, которые кончать с собой отправляются именно в места, прославленные в
литературе. Эта история с господином Гумилевым, который, от несчастной любви к
той же госпоже Ахматовой, принял яд и отправился дожидаться смерти именно в
Булонский лес… Там его подобрали, бесчувственного, лесничие и отправили в
лечебницу. Об этом, конечно, проведали пронырливые репортеры и осведомили весь
мир, а также вспомнили о его прошлой, тоже неудачной, попытке покончить с собой
в курортном городке Турвиле. Когда он ринулся топиться, отдыхающие отчего-то
приняли его за бродягу, вызвали полицию и отправили в участок!
Между прочим, по слухам, Гумилев на Ахматовой все-таки
женился, но теперь уже разъехался с ней, что доказало лишний раз: все на свете
относительно, и всякая любовь непременно превращается в свою противоположность.
Вот это Константин Анатольевич Русанов знал так хорошо, как никто другой,
потому и шарил в газетах, бдительно выискивая всякие сообщения о Франции и
гадая: имело ли случившееся какое-то отношение к ней или к нему ? Повредило ли
случившееся их благополучию?
Конечно, в виду имелись не поэт Гумилев с госпожой
Ахматовой…
Второй заметкой, которую Константин Анатольевич Русанов
вырезал из «Листка» (замечательная все же газета – очень много перепечаток из
центральной прессы, читай «Листок» – и будешь в курсе всего, что творится в
России и вообще в мире!), была вот какая:
«В Париже все мужчины призваны в войска, везде работают
женщины, шикарные туалеты дам исчезли, заменились скромными костюмами. На
Эйфелевой башне и крышах домов устроены посты для наблюдения за появлением
немецких аэропланов, эскадра бронированных аэропланов готова подняться
навстречу германцам.
Прибывают беглецы, рассказывающие о сражениях и приближении
германцев к Парижу. Некоторые жители отправляются с биноклями на
северо-восточные окраины, надеясь увидеть немцев. Густав Эрве в блестящих
статьях доказывает, что ни в Париже, ни в провинции нельзя ожидать никаких
беспорядков, так как все социалисты и революционеры стремятся только к тому,
чтобы отдать свои силы на святое дело – защиту родины.
Среди парижского населения неописуемый энтузиазм вызвал слух
о высадке на территории Франции русских войск, будто бы прибывших из
Архангельска» .
По поводу русских войск Русанов только хмыкнул сардонически
(вот дурни, как будто у себя дома мало им германца, потащились еще и в Европу),
так же как и насчет социалистов-революционеров, которые исключительно защитой
родины заняты (не верил им Русанов, вот не верил – и все тут, особенно после
того, как его собственная племянница – двоюродная, правда, но это сути не
меняет! – ввязалась в гнуснейшие революционные игрища), а насчет того, что
шикарные туалеты дам исчезли, прочитал с особенным злорадством и даже Кларе
данные строки процитировал. Клара, против ожидания, не посмеялась над
поскромневшими француженками, а страшно разохалась: а как же теперь знаменитые
les maisons de couture? Наверное, всю клиентуру растеряли? Какая наглость со
стороны немцев – терроризировать Париж, столицу моды и всяческого шика!
Русанов надулся, назвал Париж не столицей шика, а столицей
распутства, и уж более Клару в результаты своих газетных изысканий не посвящал.
Изрядно потершиеся вырезки из кармана вынул и, купив в писчебумажном магазине
школьную тетрадку, вклеил их туда.
26 июля в газетах появилась заметка о подвиге авиатора
Гарро:
«Как только во Франции получили сведения о крейсировании над
Брюсселем трех дирижаблей и о взятом ими направлении полета на Францию, сейчас
же из пределов Франции вылетел им навстречу авиатор Гарро.
Он избрал для своего нападения одноместный быстроходный
моноплан Морана-Солнье с двигателем и воздушным винтом, расположенным впереди.
От этого быстроходного аппарата «Цеппелин» не мог убежать, так как его скорость
составляла только 75 километров. Длина моноплана Морана-Солнье всего 6,5 метра,
в то время как «Цеппелин» имел в длину более 150 метров (то есть был в 23 раза
больше).
Боясь встретить сопротивление со стороны пулеметов или
скорострельных орудий, расположенных на верхней боевой площадке и в гондолах,
Гарро сразу двинулся на боковую часть дирижабля. При этой атаке на него не
могли попасть ни верхние, ни гондольные пулеметы. Он сразу прорвал винтом
оболочку дирижабля. Мгновение – и произошел сильный взрыв. Взорвались
одновременно и отделения дирижабля, и охваченные огнем бензиновые баки, и от
дирижабля осталось одно жалкое воспоминание.
Сгорел и сам отважный летчик Гарро.
Для борьбы с дирижаблем он избрал самый верный и в то же
время смертельный для самого летчика способ нападения – так называемое
«таранение»…»
