Саша раньше думала, что порывы раздражения, охватывающие
одновременно то одну, то другую палату, а то и весь госпиталь, могут быть
связаны с положением на фронте. К примеру, дошла весть о каком-то бессмысленном
поражении. Или кто-нибудь прочел в газете очередную заметку о деле бывшего
военного министра Сухомлинова. Описания совершенных им преступных глупостей
приводили людей в состояние неконтролируемого бешенства и были вредней и
опасней известий о самых сокрушительных фронтовых неудачах. Лазаретное
начальство посовещалось и довело до сведения медперсонала: газеты, в которых
имеется упоминание о деле Сухомлинова, в палаты не пропускать или же страничку
соответствующую изымать. Но в тот день, когда в госпитале намечено было
выступление артистов драматического Николаевского театра, в газетах не писали
про Сухомлинова, да и газет в палаты еще не принесли, а между тем все раненые
словно бы враз встали не с той ноги… даже те, кто не вставал или вовсе не имел
ног.
Впрочем, сначала концерт шел хорошо.
Раненые с выражением терпеливой скуки выслушали дуэт Лизы и
Полины из «Пиковой дамы» в исполнении двух сильно увядших актрис второго
состава и только плечами пожимали, когда услышали название оперы, потому что
«боевик был лучше». Под «боевиком» разумелся знаменитый фильм «Пиковая дама»,
который так и анонсировался на афишах – «ПРЕКРАСНЫЙ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ БОЕВИК
СЕЗОНА!!!». Недавно он с шумом прошел по всем электротеатрам Энска, причем на
Пасху некоторые ходячие раненые получили пригласительные билеты на
благотворительный сеанс и потом столько раз пересказывали содержание «боевика»
в палатах, что в конце концов даже те, кто в синематограф не ходил, уверовали,
что своими глазами видели, как «Мозжухин удушил старуху за три заветные карты»
(знаменитый синематографический актер Иван Мозжухин играл в «прекрасном
художественном боевике сезона» Германна). Но ладно, с этим номером как-то
обошлось.
Когда Клара Черкизова, тряся немыслимым количеством юбок,
выкрикивала, изображая Сильву:
Час-ти-ца черта в нас
Заключена подчас,
И сила женских чар
В груди рождает жар!
— палата стонала и ревела. И «плохие», и «хорошие» раненые с
равным восторгом вглядывались в мельканье точеных Клариных ног, обтянутых
черной сеточкой чулок. Она бисировала четырежды и, выскочив наконец из палаты,
доверительно шепнула оказавшейся рядом Саше, что ее подопечные просто душки,
однако она из-за них осталась совершенно без ног и домой ее придется нести на
носилках.
Но так повезло в тот день только Кларе.
Куда менее благосклонно приняли раненые явление старого
комика Малова и исполненные им басни Крылова.
– Ты нам лучше Маяковского продекламируй! Или Бурлюка! –
выкрикнул вольноопределяющийся с безумной фамилией Получайло, слывший человеком
начитанным. – А Крылова давно пора на свалку, он устарел еще в прошлом веке.
– На свалку, на свалку! – заблажили раненые.
Малов удалился посрамленный, потому что про Маяковского и
Бурлюка вовек не слыхивал, а прибежавший на шум дежурный доктор с великим
трудом зрителей угомонил, пригрозив… оставить на обед без клюквенного киселя.
Саша мигом вспомнила, как в детстве тетя Оля их с Шуркой
враз утихомиривала угрозой оставить на обед без сладкого. Разумеется, речь шла
не о дурацком клюквенном киселе, который Саша теперь пила лишь оттого, что
ничего лучшего в госпитале не варилось, а о каком-нибудь эклере или
«сенаторском» бисквитном пирожном с вареньем и взбитыми сливками. Однако она
невольно усмехнулась, подумав, что эти ослабевшие мужчины – те же дети и права
Тамара Салтыкова, блаженненькая, но вместе с тем мудрая, которая и воспринимает
их, как детей. А она, Саша, вечно все усложняет… И вообще, Бог даст, нынче с
концертом все обойдется.
Но стоило в палату войти Игорю Вознесенскому, как она
поняла: не обойдется, надо ждать самого дурного…
Игорь Вознесенский читал Блока – «Петроградское небо
мутилось дождем» – то знаменитое, страшное, пророческое его стихотворение,
которое с первых дней войны затмило популярностью и «Я – Гамлет. Холодеет
кровь, когда плетет коварство сети», и «По вечерам над ресторанами горячий
воздух дик и глух», и «Под насыпью, во рву некошеном, лежит и смотрит, как
живая», и «Дух пряный марта был в лунном круге, под талым снегом хрустел
песок», и «Вновь оснеженные колонны, Елагин мост, и два огня», и «Открыт
паноптикум печальный один, другой и третий год», и «О весна без конца и без
краю, без конца и без краю мечта!»… Оно затмило все, написанное Блоком прежде,
однако в ту пору никто не знал и не мог знать, что и этим стихам в самом скором
времени предстоит быть побежденными «Двенадцатью», которые, впрочем, рано или
поздно канут в небытие вместе с «Петроградским небом…», ну а нетленными
останутся именно дух?и, и туманы, и перья страуса склоненные, и голос женщины
влюбленной, и хруст песка, и храп коня, и город, истаявший в каком-то испуге,
рыдающий, влюбленный, у чьих-то ног, и вонзенный в сердце острый французский
каблук, и, конечно, черная роза в бокале золотого, как небо, «аи».
Ну а сейчас в госпитальной палате Игорь Вознесенский читал
именно это:
Петроградское небо мутилось дождем,
На войну уходил эшелон.
Без конца – взвод за взводом и штык за штыком
Наполнял за вагоном вагон.
В этом поезде тысячью жизней цвели
Боль разлуки, тревоги любви,
Сила, юность, надежда… В закатной дали
Были дымные тучи в крови.
И, садясь, запевали Варяга одни,
А другие – не в лад – Ермака,
И кричали ура, и шутили они,
И тихонько крестилась рука.
У Саши стеснилось горло. Она первый раз видела Вознесенского
так близко, не на сцене, первый раз с той ужасной минуты, когда… А может быть,
у нее стеснилось горло вовсе не от воспоминаний, а от той дрожи, мучительной
дрожи, которая пронизывала сейчас его голос?
Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,
Раскачнувшись, фонарь замигал,
И под черною тучей веселый горнист
Заиграл к отправленью сигнал.
И военною славой заплакал рожок,
Наполняя тревогой сердца.
Громыханье колес и охрипший свисток
Заглушило ура без конца.
Уж последние скрылись во мгле буфера,
И сошла тишина до утра,
А с дождливых полей все неслось к нам ура,
В грозном клике звучало: пора!
