«Бутунда» по-китайски означало – «не понимаю». Сяо-лю
категорически отказывалась понимать, как можно быть таким плохим человеком,
который деньги за работу берет, но ничего не делает. Марина тоже считала, что
это разбой средь бела дня, однако, честно сказать, денег-то сапожник из
«шанхая» с Марины как раз не брал, а брал «товарой», то есть тем самым «сапожным
товаром», в котором все обладатели и носители обуви испытывали сейчас такую
нужду, что можно было драть с них за починку втридорога. То есть он отыгрывался
на других за ее счет. И, конечно, он был очень заинтересован в том, чтобы
«мадама Маринка» приходила к нему чинить свои туфли почаще, а значит, почаще
приносила плату за работу. Очень может быть, «плохой селовека» нарочно ставил
ее подметки на самый некачественный клей – не из рыбьих костей, к примеру
сказать, сваренный и считающийся самым лучшим, самым крепким, самым хватким, а
сварганенный из какой-нибудь картофельной шелухи. Но так или иначе, а к другому
сапожнику дорога Марине была заказана. Ну как углядит, что на подшивку ссыльная
фельдшерица приносит не что иное, как прочную резину с автомобильных шин?!
Очень запросто можно в полицию за такое угодить и подвергнуться строжайшему
допросу: откуда вы, сударыня, взяли сие? Какому автомобилю шины порезали? Ведь
и моторизованная техника, и «обувь» для нее вся наперечет – по законам-то
военного времени!
Вернувшись домой, Марина первым делом пошарила в сенях за
кадкой, в которой томилась свежепросоленная горбуша. Там был тайник, туда они с
Сяо-лю прятали запас резины для подметок. Ну конечно, ничего нет. Последние
полоски резины Сяо-лю отнесла «хунхузу» две недели назад. Значит, чтобы завтра
отдать туфли в починку, нынче придется идти на промысел.
Марина вышла на крыльцо. Сяо-лю возилась с Павликом во
дворе, качала его в большой корзине, подвешенной к дубовому суку. Марина
окликнула маленькую няньку и приказала сбегать за подметками – «на склад», как
это у них называлось. Сяо-лю сложила ручки перед грудью, поклонилась, сунула,
по обыкновению, длинную косу под ворот халата, чтоб не мешала, и побежала через
огород к забору между домом Марины и кладбищем.
Стоило ей скрыться из глаз, как Павлик начал орать благим
матом. Марина тряхнула его раз и другой, потом посильнее. Он не унимался.
Марина взяла его на руки… Но Павлик кричал и вырывался, он хотел вернуться в
мягкие, ласковые, маленькие руки Сяо-лю, ему не нравились твердые ладони матери
(а потаскай-ка тяжеленный американский саквояж с жесткой ручкой, небось у кого
угодно они затвердеют!), а еще пуще не нравился ему запах карболки, которым она
была вся, от одежды до волос, пропитана. Конечно, Павлик не знал, что это
называется «карболка», просто его тошнило от ее запаха и отвращало от матери.
Сяо-лю почему-то пахла сладко, а мать – горько…
Марина смотрела на сына, и злые слезы кипели на ее глазах.
Да что же в ней есть такого, что любой мужчина норовит от нее отвернуться,
оскорбить, бросить ее? Сначала отец, потом любовник, теперь сын?!
А она-то ради него… Она терпит ради него такие лишения, сама
куска хлеба не съест, кружки молока не выпьет – сыну принесет. Она ради него
готова была зубами горло рвать каторжнику, который ломился в дом! А он… он даже
внешне больше похож не на нее, не на Андрея Туманского, а на своего деда,
Игнатия Аверьянова, акулу капитализма…
Марина не умела прощать. Она страстно любила сына, но не
понимала, не способна была понять, что дитя малое – Павлику-то чуть больше
полутора лет! – живет в мире запахов и звуков, в мире ощущений, в мире «тепло –
холодно», «плохо – хорошо», «мягко – жестко», «сладко – горько», а отнюдь не в
мире нравственных понятий и – тем паче! – политических оценок. И злилась на
него, как на взрослого, и злоба эта порою затмевала в ее душе даже материнскую
любовь.
– Ну и ори! – наконец сказала Марина сердито. – Не хочешь на
руках, так сиди в корзине! – Она сунула Павлика в корзину: – Сиди один! – И ушла
в дом, ожидая нового крика.
Ничуть не бывало! Оказавшись вдали от неприятного запаха,
Павлик моментально успокоился и принялся разглядывать божью коровку, залетевшую
в его корзину. В августе и особенно в сентябре на Амуре почему-то невероятно
много божьих коровок. Павлик этого не знал, но красота жучков очаровывала его.
По его крошечным, детским понятиям, Сяо-лю была чем-то вроде человеческой
божьей коровки…
А вот и она! Бежит, спешит к своему «малысыке Павлисыку» –
так Сяо-лю его называла.
– Что так быстро?
– Похорона на кладбиссе, мадама Маринка! – развела руками
Сяо-лю. – Больсая похорона. Проходи нету, гора влезай нету. Здать надо. Носью
надо. – И хитренько покосилась исподлобья.
«Ага, легко тебе сказать, маленькая басурманка!» –
неприязненно подумала Марина.
«Носью надо…» Сама Сяо-лю ночью на кладбище не пойдет, уж
точно. Это просто чудо, что, когда в дом ломился кат, она побежала туда, не
думая о страхах, в поисках окольного пути. А просто так – не пойдет. Сразу
навоображает: как синие и желтые могильные черти (Марину всегда смешило, что
черти в представлениях маленькой китаянки были почему-то непременно синие и
желтые) бродят там в поисках заблудших душ да на какие муки они схваченную душу
утянут, вдобавок содрав кожу с человека заживо! Начнет падать перед «мадама Маринка»
на колени, биться лбишком в неоструганный пол… Глядишь, еще заноз понасажает,
возись с ней потом… Ладно, Марина ни черта, ни Бога не боится, как-нибудь и
сама сходит. Благо ночи теперь ясные, лунные. Все сама сделает!
Она и правда не чувствовала страха, когда, ближе к полуночи,
пробралась в душную, сырую тьму кладбищенскую и пошла по узехонькой тропке мимо
зарослей медвежьей дудки, волчьего лыка и бузины. Все уже отцвело, набрякло
ягодой, пахло только травой и сильнее всего – полынью. А впрочем, даже самые
красивые цветы на Дальнем Востоке, не считая шиповника, черемухи да белой
лесной сирени, отчего-то были без запаха – красивые до изумления, но словно бы
нарочно сделанные: желтые и синие ирисы, белые дикие пионы, желтая и рыжая
сарана…
Заросли кончились, начались могилки, кресты и памятники.
Вдруг Марине вспомнилось другое кладбище – в Энске, Петропавловское,
расположенное между Напольной и Немецкой улицами, все в темных пятнах
подтаявшего снега, и как они ходили, бесконечно ходили с Андреем по этому
кладбищу, убеждая Тамару Салтыкову, что ей выпала высшая честь: принести свою
жизнь на алтарь революции, пожертвовать собой за народ, застрелив сатрапа
Смольникова, начальника сыскной полиции, который чрезмерно ретиво взялся за
дело о попытке ограбления Волжского Промышленного банка. А ведь то было не
просто ограбление, а неудавшийся экс…
Что это ее вдруг на воспоминания потянуло? Марина сердито
одернула себя. Жила она себе без воспоминаний и прекрасно без них обходилась!
