– Извините… извините… я что-то разошелся… я не то хотел
сказать… извините, господа!
– Ничего, пожалуйста, – великодушно ответил Тараканов. –
Однако вы, молодой человек, востры не по годам! Какая-то у вас криминальная
сообразительность наличествует! Но вполне могло быть именно так, как вы
изволили нам представить. В самом деле, взаимодействия между конторой, где
объявления принимают, и секретариатом, где их на полосу ставят, у нас нет
никакого. Да и потом, никто не проверяет, оплачено напечатанное объявление или
нет, а если да, то по какому тарифу. Эх, как же я это упустил из виду! –
сокрушался он, и рыжие усы поникли, как стрелки упавшего барометра. – Надо
будет контроль усилить…
– Вы его непременно усилите, – успокоил Охтин, – но
несколько погодя. В любом случае, даже если наш юный друг прав и Кандыбин в
самом деле устраивал некие финансовые аферы с объявлениями, не это стало
причиной его убийства. С трудом верится, что какой-нибудь беженец или беженка
придушили его бельевой веревкой за то, что он взял с них на пятачок или
гривенник дороже или вовсе обманул и оплаченное объявление в газету не
поместил. Тут есть некоторые детали, которые привлекают к себе самое
пристальное внимание. Первая, конечно, – несообразности в адресах. Потом –
почерки. Почему всего два почерка? Зачем объявления, поданные разными людьми,
нужно было переписывать? Кстати, это рука Кандыбина?
– Нет, мужской почерк не ему принадлежит, – покачал головой
Тараканов, – ну а женский тем паче. Он писал так, что нам поначалу казалось, не
издевается ли он над нами. Просто омерзительно писал!
– А скажите, Иван Никодимович, для чего же вы держали у себя
в газете столь безграмотного и вообще никчемушного человека, каким был, судя по
всему, Кандыбин? – осведомился Охтин.
Теперь настал черед краснеть Тараканову.
– Видите ли, меня один знакомый попросил взять его, –
пробормотал он. – Вернее, друг детства. Кандыбин вроде его племянник, кстати,
тоже беженец.
– Так он что, поступил к вам на службу уже после начала
войны?
– Да, приблизительно в середине прошлого года. Он родом из
Вильно, с войной лишился родного дома и ничего о судьбе семьи своей не знал. Я
его дядюшке не мог отказать, он весьма бедствовал после того, как с ним та
история приклю… – досадливо проговорил Тараканов и тут же, такое впечатление,
прикусил язык – в буквальном смысле слова, потому что даже застонал тихонечко.
Конечно, это не осталось не замеченным Охтиным.
– Кто же его дядюшка и какая с ним приключилась история? –
спросил он вроде бы небрежно, однако что-то такое прозвучало в его голосе, что
заставило Тараканова вовсе стушеваться и пробормотать:
– Он попал в неприятную ситуацию… он некоторое время в
заключении находился…
– Проворовался, что ль? – предположил Охтин. – Бухгалтер
небось?
– Да нет, он не бухгалтер, он провизор, – вздохнул
Тараканов, словно сожалеючи.
– Эва! – удивился Охтин. – Неужто отравил кого-то невзначай?
И тут Тараканов снова издал такой вздох, как если бы очень
жалел, что его приятель не отравил какого-нибудь человека или даже нескольких.
– Ага… – пробормотал Охтин, меряя его взглядом. – Понятно,
кажется! Неужто политический? И кто? Эсер? Большевик? По какому делу судился?
Постойте-ка! Провизор, сказали вы? Как фамилия? Не Малинин, случаем?
Тараканов вздохнул вовсе уж похоронно, а Охтин понимающе
кивнул:
– Вот оно что… Малинин Николай Степанович, он же товарищ
Феоктист, проходил в мае четырнадцатого года по делу о нападении на Волжский
Промышленный банк и покушении на начальника сыскного отделения полиции
Смольникова. Судился в компании с Аверьяновой и прочими как организатор и
содержатель конспиративных квартир. Обвинялся также в недонесении на готовящийся
преступный умысел, о коем был осведомлен. Ну что ж, повезло ему: отделался
только теми месяцами, что провел в заключении во время следствия. Сочтен
неопасным для государства. А некоторым повезло куда меньше!
«А некоторым – совсем не повезло!» – подумал Шурка, который
слушал Охтина ни жив ни мертв.
Товарищ Феоктист… Альмавива, как с первой минуты начал
называть его Шурка – про себя, разумеется. Толстый, с багровым ноздреватым
носом и склеротическими прожилками на щеках, с неровными, обвисшими усами, он
был, когда Шурка его впервые увидал, закутан в плед на манер испанской
альмавивы (полы спереди закинуты на плечи перекрестно) и обут в подшитые кожей
деревенские валенки. Альмавива был хозяином конспиративной квартиры, вернее
сказать, халупы близ Сенной площади, на Малой Печерской, куда однажды привела
Шурку кузина Мопся Аверьянова и откуда он бежал сломя голову, ног под собой не
чуя, быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла, вне себя от счастья, что вырвался
от этих жутких существ, именовавших себя эсерами, социалистами, а может, и
большевиками, Шурка до сих пор хорошенько не понял, кто ж они были, те
кошмарные товарищи – Феоктист, Виктор, Павел и два работяги-боевика,
осуществлявшие охрану Павла и Виктора и оставшиеся безымянными. Сам Шурка (побывавший,
повторимся, на подобном собрании один-единственный раз) отделался отеческим
выговором начальника жандармского отделения Энска и своим клятвенным обещанием
больше никогда – ни-ког-да! – не соваться ни в какие антиправительственные
комплоты. Так же легко, судя по всему, отделался полуспившийся актер
Грачевский, оказавшийся всего лишь жалким статистом на революционной сцене.
Павел, он же Туманский, исчез, товарищ Виктор (он же Мурзик, он же Бориска), по
слухам, был убит агентами полиции в случайной перестрелке, Тамару Салтыкову от
расследования освободили по состоянию вконец расстроенной психики и по личной
просьбе Смольникова… Мопсе, бедняжке, одной выпало нести на себе тяжесть кары,
да и для нее наказание удалось смягчить – она была сослана не в каторгу, а
всего лишь на поселение, поскольку оказалась беременна…
Всю эту жуть Шурка до сих пор вспоминал с содроганием.
Ненавидел вспоминать, старался не вспоминать! А тут – на тебе…
– Однако я не помню фамилии Кандыбина в том деле, –
продолжал Охтин.
– Так ведь он к дядюшкиным революционным играм вообще
никакого отношения не имел, – сказал Тараканов. – Говорю же, приехал в середине
пятнадцатого года. Я, конечно, либерал, но весьма умеренный, и никакого
антиправительственного агента в своей редакции не потерпел бы. Очень не
хотелось мне принимать кого попало, но Николай Степанович так за него просил… К
тому же фактически жалованье племянника было единственным средством их
существования, ведь с работы самого Малинина, понятное дело, выгнали…
