«Ага!» – многозначительно подумала Марина и быстренько съела
еще одно пирожное – пышное, бисквитное, щедро украшенное бело-розовым кремом, –
«сенаторское». Без малейшей передышки вслед за «сенаторским» отправились безе и
«корзиночка». Теперь на блюде перед ней одиноко лежало только миндальное
пирожное, и Марина смотрела на него с сомнением.
Во-первых, она не слишком-то любила миндальные пирожные.
Во-вторых, во рту почему-то вместо горького желчного появился противный
железистый вкус и начало подташнивать.
Слишком много пирожных, вот что…
И тут она заметила, что Надя отвела глаза от эстрады и
смотрит то на нее, Марину, то на опустевшую тарелку. И как смотрит! С каким
презрением!
«Да чтоб ты пропала! – с ненавистью подумала Марина. – Как
ты смеешь на меня так смотреть, кисейная барышня? Вы с Грушенькой каждый день
пирожные лопаете. А я… Разве ты знаешь, что такое безденежье, что такое
невозможность купить сладкое, что такое – жить на унылом хлебе и рыбе, которую
ненавидишь? Как ты смеешь на меня смотреть с таким презрением? Вот взять бы
сейчас да и опрокинуть тебе на голову кофейник с горячим – пусть он будет как
можно горячее! – шоколадом… Вот бы ты запрыгала! Вот бы посмотрел на тебя
красавчик-скрипач, вот бы захохотал, вот ты поняла бы, что такое быть всеми
осмеянной, презираемой, жалкой!»
Марина целых два года пыталась усмирять обиду на жизнь,
которая обошлась с ней так жестоко и несправедливо. Но в эту минуту – о, как
вдруг ожили подавленные, напоенные ядом и горечью чувства, как все вскипело,
подкатило к горлу и готово было вот-вот выплеснуться в два обращенных к ней
красивых девичьих лица!
Красивых? Ну уж нет! Они были отвратительны, отвратительны,
отвратительны! Точно с таким же отвращением смотрела когда-то Марина на своих
энских подружек – Тамару Салтыкову, Варю Савельеву, Сашу Русанову. Все они были
одна в одну – изящные красотки. И Мопся, толстая, неуклюжая Мопся мечтала
что-нибудь сделать с этой их красотой, унизить ее, растоптать. Не вышло! Не
вышло! Руки оказались коротки!
С Тамаркой Салтыковой, между прочим, почти удалось
разделаться, отправив ее с револьвером в сыскное управление – в сатрапа
Смольникова стрелять. Но нет, ей повезло, глупой курице. Марина так и не смогла
доподлинно узнать, что там произошло, известно было только, что покушение
сорвалось, лишившаяся от страха рассудка Тамара долго лечилась в
психиатрической клинике, но все же вышла оттуда и теперь работает сестрой
милосердия в одном из лазаретов, которые во множестве открылись в Энске с
началом войны. Вместе с ней работают Саша Аксакова и Таня Шатилова, приехавшая
из Москвы дочь сормовского управляющего и двоюродная сестра Сашки с Шуркой. А
Варя Савельева отправилась на фронт и теперь кочует где-то с бригадой
санитарного поезда. Все новости сообщала Марине в письмах добросердечная и
глупая клуша Олимпиада Николаевна, двоюродная тетушка, которая не оставляла
заблудшую племянницу своим квохтаньем. Также она сообщала, что Дмитрий отбыл в
действующую армию в первые же дни войны – и с тех пор о нем нет ни слуху ни духу,
ни одного письма, хотя и известий о его гибели тоже нет…
Марина вынырнула из мешанины мыслей и обнаружила, что
оркестр перестал играть. Музыканты смело переглядывались и перемигивались с
дамами и барышнями. Под общий смех на сцену были даже брошены две или три
плотно, на манер аптекарских пакетиков, сложенные бумажки – наверняка любовные
записочки! Один из музыкантов, старше всех по виду и в пенсне, видимо,
руководитель оркестра, покачал головой, отложил на стул свою виолончель,
подобрал записочки и спрятал их в карман. И развел руками, глядя в зал и словно
бы прося улыбкой прощения у дам, которые эти записочки бросили: мол, прошу
извинить, но такие вольности пленным не дозволяются!
Тем временем красивый скрипач подошел к краю эстрады и,
перегнувшись вниз, разговаривал с кем-то, стоявшим у входа в зал, под
прикрытием портьер. Многие посетительницы «Чашки чая» обеспокоенно стреляли
глазами в том направлении, а у Нади шея, чудилось, удлинилась раза в два, так
она старалась разглядеть того не видного из-за портьер человека.
«Наверное, бесятся, вдруг там какая-нибудь красотка,
соперница! – с презрением подумала Марина. – Ничего, пусть побесятся! Таким
кисейным барышням это только полезно!»
Сама она точно знала, что беситься дамам совершенно не с чего.
Ей-то было видно: скрипач разговаривал с мужчиной – высоким широкоплечим
человеком лет сорока, с офицерской выправкой, темноволосым и темноглазым, с
худым, точеным лицом. На нем был австрийский китель, и Марина поняла, что он
такой же пленный, как и оркестранты.
Виолончелист в пенсне поглядывал на него с тревогой и
наконец не выдержал – подошел к скрипачу и укоризненно похлопал его смычком по
плечу. До Марины донеслись его слова, произнесенные по-немецки:
– У тебя будут неприятности, Мартин! У всех нас будут
неприятности!
Скрипач, которого звали Мартин, выпрямился, кивнул человеку,
стоявшему в дверях, и пошел к своему пюпитру.
И в эту минуту глаза Марины встретились с глазами человека,
стоявшего за портьерой. Брови его приподнялись изумленно, улыбка тронула
твердые губы, а потом человек резко шагнул назад и исчез.
Что это он так глаза вытаращил? Может быть, заметил, что
перед остальными барышнями на тарелках по семь пирожных, а перед Мариной –
только одно, и понял, что остальные она уже съела, и ужаснулся? Конечно, у них
там, в Европах, много кушать дамам неприлично, они все тощие, как сушеная
корюшка, которую привозят гиляки с Охотского моря и вялят, развешивая на
веревках и распялках прямо на Нижнем базаре, так что на нее тучи мух слетаются.
Да и ладно! Не все ли ей равно, кто и как на нее смотрит? И
вообще, давно пора уходить. Марина уже нагнулась было, чтобы вытащить из-под
стола саквояж, но тут виолончелист поднял руку, призывая к тишине.
– Просим прощения, дамы и господа. А сейчас – танго! –
объявил он по-немецки же, и посетители неистово зааплодировали.
Марина, если честно, знала немецкий с пятого на десятое и
подозревала, что собравшаяся в «Чашке чая» публика знает язык еще хуже, однако
слово tango в переводе не нуждалось. Его знала даже Марина – хотя ее
танцевальное образование ограничилось теми классами, которые когда-то проходили
у них в доме. До чего же глупо она тогда себя чувствовала… Наверное, тогда и
началась ее тихая неприязнь к легконогим девчонкам, которым так просто давались
уроки танцев, в то время как Марине приходилось зазубривать, затверживать
каждое па, как таблицу умножения. Как неправильные глаголы немецкого языка!
Раздалась музыка – томная, вернее, томительная, с резкими
переменами ритма.
