– Что?! – воскликнул Тараканов, едва он закончил рассказ. –
Говорите, «Вильгельмов ждут!» – ваше творчество? Да нет, не может быть! Хотя…
– Что? – спросил Охтин, недоверчиво косясь на Шурку.
– Видите ли, Григорий Алексеевич, – торопливо заговорил
Тараканов, – Кандыбин был очень плохой репортер. Я всегда мечтал его уволить.
Один раз, с месяц тому назад, уже совсем было собрался и даже вызвал его в свой
кабинет, вот сюда, – он для наглядности несколько раз топнул по полу ногой,
обутой в шевровый ботинок, – и объявил о своем решении. Так он, вообразите,
рухнул передо мной на колени…
– И вы тогда проявили милосердие, – догадливо сказал Охтин.
– Ну да, разумеется, я его проявил, – согласился Тараканов,
повинно опуская голову, и даже кончики его рыжих встопорщенных усов покаянно
повисли. – Я его проявил и потом похвалил себя за это, потому что Кандыбин
вдруг весьма исправился. Сделал интересный матерьяльчик , в котором я не тронул
ни строки. Это была именно заметка «Вильгельмов ждут!». Смешная, простая и
очень трогательная. Она была написана почерком Кандыбина – причем без единой
грамматической ошибки, хотя обычно он писал ужасно безграмотно. Я почуял что-то
неладное, но подумал: даже если он нашел себе литобработчика, то что ж в том
плохого, лишь бы на пользу газете! Нет, серьезно, молодой человек, матерьяльчик
, значит, вы писали? Хвалю, весьма хвалю! Но… чем докажете?
– Как это? – растерялся Шурка.
– Да так. Чем докажете, что написали его именно вы?
– Вот именно, чем? – поддакнул Охтин.
– Да не буду я ничего доказывать! – возмутился Шурка. – С
чего вдруг? Нужно просто позвать господина Кандыбина да прямо спросить у него.
Он как меня увидит, сразу растеряется и не сможет скрыть, что…
– Увы, не растеряется он, вас увидев, господин Русанов, –
досадливо перебил Охтин. – Да и вообще он вас не увидит. Прежде всего потому,
что мертвые ничего зреть не могут, а Кандыбин, увы, мертв. Он убит.
* * *
– Конечно, поначалу-то полегче было, в четырнадцатом году, в
Восточной Пруссии. Это мы сейчас в них уперлись, а спервоначала-то входили, как
горячий нож в масло! Эх, долго мы из-за этой деревни сражались! Но она того
стоила. Уж очень удобные в ней были позиции. Но как стало рассветать, австриец
так и попер, так и попер тесными густыми колоннами. И тогда мы открыли с трех
разных сторон огонь орудийный и ружейный. Ну, конечно, они не могли против нас
продержаться. Через каких-то десять-пятнадцать минут неприятель, который был на
фронте, поднял белый флаг. «Сдается!» – закричали мы и стали подходить к
дивизии. Но не тут-то было. Фронт сдается, а с флангов снова раздались
выстрелы. Но мы скоро заставили замолчать и фланги. Вся дивизия сдалась. Теперь
и в Москве о нашем полку говорят!
– Ну уж и в Москве… Нужны вы там кому-то, в Москве-то…
– А как же! Небось нужны!
– Да много ты знаешь!
– Это ты много знаешь!
Саша тихонько усмехнулась и устроилась поудобнее у своего
столика. Она скатывала бинты в маленькие рулончики, которые потом удобнее
использовать при перевязках, чем большие свитки. Обычное занятие отдыхающей
сестры милосердия – скатывать бинты.
За эти два года Саша столько их скатала! Даже когда Олечка
была еще совсем крошечная и Саша кормила ее грудью, в лазарет не ходила, ей
приносили домой в корзинке вороха марлевых полосок, и она катала их в свободные
минуты.
Точно так же, как и о бинтах, она и о поведении раненых все
знает. Это только кажется, что они наскакивают друг на друга, точно петухи,
которые вот-вот в драку ввяжутся. На самом деле задираются просто от скуки. И
сейчас опять вернутся к своим рассказам, к своим воспоминаниям о фронте.
Разговоры были одни и те же уже долгое время. Порою
говорили, даже не слушая друг друга. Обновлялись разговоры, только когда
поступали новые раненые. Завтра ожидали прибытия поезда. А сейчас пока снова и
снова – про то же, рассказанное не один раз, не два и не три. И каждому
кажется, что имеет значение только то, что случилось с ним, именно с ним,
других они даже не слушают:
– Скоро пришли в небольшой городок, названия не помню, –
говорил один раненый. – Стали осматривать постройки и дома. Мирных жителей ни одного
человека – все куда-то ушли. Подошли к сараям. Стоят два больших сарая
запертыми. Стали смотреть, что в них находится, и увидели там много свиней.
Вероятно, германцы заперли их от русских. Доложили об этом ротному командиру и
сказали, что свиньи могут там задохнуться. Разрешили взломать двери сараев, и
выпустили их. Может статься, конечно, они разбегутся, но в том городке и так
свиней было много. Еще там сырные заводы, спиртные заводы, много быков, конный
большой завод, несколько лошадей мы взяли для полка…
– Лежал я около получаса, – говорил другой. – Услышал
стрельбу. Это била наша артиллерия. И тут явился наш санитар и сделал
перевязку. Я говорю ему – зачем он пришел, сражение продолжается, пули жужжат,
его могут убить. А он мне: «Бог о нас позаботится. Мы должны спасать раненых».
Прошло еще немного времени. Санитар привел с собой другого, и меня понесли в
подвижной полевой госпиталь…
– Хороший командир у нас! – рассказывал третий. – С таким и
душу отдать можно! Сам ничего не боится и нас учит этому. Все время впереди
роты, командует, бегает, отдает распоряжения. Одно желаю, подольше бы остался
он в живых. Боюсь только, что неприятельская пуля сразит его: всегда на виду он
держится. Не боится никакой работы. Скомандует: «Копай окопы!» – и сам копает,
не только солдаты. Его помощник, совсем молодой офицер, тоже очень храбрый и
смелый человек…
Саша отложила марлевые скатки, прошла между кроватями.
Говорившие при ее приближении умолкли. Один из них – с ногой, подвешенной к
вытяжке, тот самый, которого подобрал самоотверженный санитар, посмотрел
конфузливо:
– Ой, сестрица… расшумелись мы тут, да?
– Совсем нет, говорите на здоровье, голубчик Кашинцев. Я
только хотела спросить – ваш ротный, он… Фамилия его как, помните?
– Конечно, помню, – закивал раненый. – Смешная у него
фамилия. Штабс-капитан Батый.
– Татарин, что ли? – желчно хмыкнул тот, который рассказывал
про запертых свиней.
