– Ну что вы, Константин, да разве это мыслимо? На вашем
диване может спать только бесчувственный, совершенно бесчувственный человек! –
с неподражаемым выражением воскликнула Олимпиада Николаевна, которая за годы
бесплодной, безнадежной и изрядно-таки надоевшей ей любви к своему beau-frиre
[13] виртуозно научилась жаловаться на судьбу всем и каждому не только
изысканными намеками, но и полунамеками, четвертьнамеками и даже осьмушками намеков.
Домашние, впрочем, отрастили за годы общения со своей добрейшей,
самоотверженной, но весьма занудной тетушкой толстенную кожу, в которую иглы
Олимпиады Николаевны просто-напросто не вонзались, даже царапин не оставляли, а
скользили по касательной. На языке тети Оли это называлось: «Я им жизнь отдала,
а им все как с гуся вода!» Так что патетическое восклицание было в основном
рассчитано на гостя, на непривлекательного, слишком простенького, неэлегантного
молодого человека, совершенно лишенного того, чем в избытке обладали Константин
Анатольевич и второй (по категории ценностей, установленной m-lle Понизовской)
по красоте и обворожительности мужчина в Энске – начальник сыскного отделения
Смольников. То, что неказистый агент Охтин был непосредственным подчиненным
сего блистательного джентльмена, не укладывалось в тети-Олиной голове. Однако
Шурка был мальчик правдивый, а потому тетя Оля ему поверила и старалась, как
могла, произвести хорошее впечатление. Вдруг Охтин возьмет да и обмолвится
невзначай при своем начальнике – так, мол, и так, был у Русановых… ах, какая
милая, милая дама эта Олимпиада Николаевна, право, можно в нее влюбиться!
Поскольку тетя Оля наполовину жила в мире несбывшихся
мечтаний и воображаемых надежд, она вполне лихо научилась утешаться ароматом
шелковых и бумажных цветов любви, которые мастерила для себя сама, а потому
сейчас благодарно улыбнулась Охтину. Поскольку он не знал, что уже самым
романтическим образом выразился о тете Оле, то принял улыбку просто за радушную
и сказал:
– Ради Бога, господа, я ни в коем случае не намерен
доставлять кому-то из вас неудобство. Прошу вас не затруднять себя выбором для
меня наилучшего дивана, кровати или даже матраса. Я вполне могу спать на полу,
на своем пальто… да вот хоть на коврике, накрывшись пиджаком, подложив под
голову картуз. Собственно говоря, очень может быть, что я все-таки отбуду
домой… тут все зависит от обстоятельств…
И, произнеся это, он обратил все свое внимание на маленькую
Олечку, которая ползала рядом с ним по упомянутому коврику, постеленному в
уголке гостиной (которая исполняла также роль столовой), и наперебой предлагала
очаровавшему ее мужчине то зайца, то куклу, то деревянного пожарного – свои
главные сокровища. Особенная же привлекательность Охтина состояла для Олечки в
том, что у него были необыкновенно удобные коленки, на которых он ее неутомимо
качал, приговаривая:
Ехал грека через реку,
Видит грека – в реке рак,
Сунул грека руку в реку —
Рак за руку греку… цап!
При последнем слове он хватал Олечку за руку и делал
страшные глаза. У Олечки от сладкой жути замирало сердце, и она кричала:
– Еще грека!
Так продолжалось – с небольшими перерывами для обмена
светскими репликами – последний час.
Старшие Русановы, услышав, что Охтин намерен отбыть
восвояси, озадаченно моргнули. Когда Шурка привел этого господина, он сообщил,
что тот непременно должен остаться сегодня ночевать у Русановых, потому что
дома у него то ли ветром крышу сорвало, то ли пол провалился, то ли окна
рухнувшим деревом выбило – словом, вся семья Охтина разбрелась по добрым людям
просить временного приюта. А тут вдруг оказывается…
Не менее озадачен был Шурка, которого Охтин заставил – да,
именно заставил – наизобретать самых что ни на есть ужасных причин для того,
чтобы оставить его у себя ночевать. Вообще весь вечер Русанов-младший пребывал
в таком вот непрерывно озадаченном состоянии.
Началось все с поминок и встречи там с Сашенькой. И потом
продолжалось, продолжалось, продолжалось…
Когда покидали дом директора театра, Охтин велел Шурке
постоять в подъезде и погодить выходить на панель.
– Мы кого-то ждем? – удивился Шурка.
Охтин не ответил, пристально глядя в приоткрытую дверь.
Послышался рокот мотора, и дверной проем оказался перегорожен черным лаковым
автомобильным крылом.
– Выходите быстро и садитесь, – скомандовал Охтин, чуть ли
не пинком посылая Шурку из подъезда. – Да не высовывайтесь, забирайтесь под
тент!
– А что? – удивился тот. – Разве на улице дождь?
– Нет, но в любую минуту может начаться, – буркнул в ответ
Охтин, прыгая следом за Шуркой в автомобиль Смольникова. – Воронов, давай на
Покровку, дом Приспешникова, «Энский листок»!
«Кадилляк» подрулил к самому крыльцу, шоффер Воронов нажал
на клаксон. Тот, конечно, громко протрубил бессмертный «матчиш». Редкие об ту
позднюю пору прохожие начали оглядываться и сбиваться с ноги: автомоторы в
Энске перестали быть редкостью, а все-таки обыватель к ним еще не слишком
привык.
Охтиным, похоже, овладел припадок тщеславия – он выбрался
наружу не прежде, чем собралось с десяток свидетелей, и даже городовой
приостановился рядом. Шурка уж думал, агент раскланяется, словно циркач,
вышедший на «комплимент», однако Охтин, таща его за собой, проворно вскочил на
редакционное крыльцо и с такой силой рванул цепочку звонка, что у Фукса, верно,
уши там, в швейцарской, звоном разорвало: во всяком случае, выскочил он с видом
самым переполошенным.
Охтин его сдвинул весьма бесцеремонно и пропустил Шурку
вперед:
– Входите, пошевеливайтесь!
– Куда вы, пан Русанов? – всполошился Фукс. – Да еще и с
посторонними панами?
– Это никакие не посторонние паны, а агент сыскного
отделения Охтин! – отчеканил Шурка, который внезапно усвоил от своего спутника
его бесцеремонную манеру обращения. – Он будет мне помогать готовить материал о
похоронах господина Грачевского. Поскольку Грачевский был убит неизвестным
злоумышленником, консультация профессионала сыскного дела мне необходима. Нынче
вечером материал должен быть готов, и ежели вы, пан Фукс, намерены мне хоть
чем-то помешать, я сию минуту телефонирую пану… тьфу, господину редактору и…
– Да ни Боже мой! – быстро сказал Фукс и даже замахал рукой
в подтверждение сказанного. – Да разве ж я что? Я ничего. Коли надо, работайте,
паны, на доброе здоровьичко. Прикажете вам самоварчик поставить?
