– Не горюйте, Ждановский, – сказала Марина, с презрением
глядя на его заострившийся от страха нос. – Во всяком случае, можете быть
спокойны. Сегодня вы от меня освободитесь. Мы с вами никогда больше не
увидимся, я не намерена возвращаться в Х.
– А как же ваш ребенок? – нерешительно спросил Семен
Ефимович.
Лицо Марины не дрогнуло. Она не ответила.
«Сука, – подумал Ждановский. – Не мое дело, да? Ты это
имеешь в виду? Конечно, не мое, плевать мне и на тебя, и на твоего ублюдка. Я
просто хотел… по-человечески…»
Он прогнал свои мысли, потому что самому вдруг стало ясно:
слово «по-человечески» вряд ли применимо к нему, только что убившему человека.
Неужели завтра он освободится от этой твари и сможет жить так, как жил до
встречи с ней: вольно, свободно, повинуясь только своим желаниям и
потребностям, а не гнусному шантажу оголтелой, окаянной бабищи?
Марина, нахмурясь, надевала перед зеркалом белую сестринскую
косынку Ковалевской, набрасывала ее пуховый платок, просматривала ее документы.
В голове мешались мысли о том, что она за последнее время еще больше постарела
от переживаний и выглядит гораздо старше своих лет: ей сейчас легко можно дать
и сорок, и сорок пять, не то что тридцать семь, как было Ковалевской, за
которую она будет себя выдавать. А ведь Марине гораздо-гораздо меньше… Да
ладно, не все ли равно, как она выглядит? Чем хуже – тем лучше!
Но о чем бы она ни думала, где-то на обочине сознания
проходила мысль, которую она постоянно гнала от себя, – мысль о Павлике.
Он не пропадет, не должен пропасть. Едва Сяо-лю
забеспокоится, что «мадама Маринка» как-то уж слишком надолго запропала, не
случилось ли чего, как только в доме кончится вся еда, девчонка ринется за
помощью к «красивой девуске», к Грушеньке Васильевой.
Васильевы ненавидят Марину, но Павлика они не покинут. В
любом случае – если даже не возьмут к себе, то устроят в детский приют. В тот
самый, здание для которого выстроили на Инженерной улице австрийские пленные…
Смешно. Очень смешно!
Марина оставила для Васильевых письмо, в котором пригрозила:
если посмеют бросить Павлика на произвол судьбы, она сообщит в полицию о шашнях
Грушеньки и беглого австрийца Мартина Бобаша. О себе Марина написала, что будет
через Китай пробираться в Россию. Пусть теперь ищут и ловят ее близ границы с
Китаем, если делать нечего! Да вряд ли станут искать – решат небось, что ее
замело где-нибудь метелью, а косточки давно уж обглодали волки. И хоть
Васильевы теперь с надеждой взглянут в будущее, надеясь, что навсегда
освободились от Марины, но все равно – в их жизни и в жизни Ждановского всегда
будет присутствовать страх.
Страх, страх…
Сейчас, лежа на полке в отдельном купе полупустого вагона и
содрогаясь от кончиков волос до глубины души от озноба нравственного и
физического, Марина размышляла о том, что вся ее будущая жизнь основана на
страхе и скреплена, словно цементом, страхом тех, кого она оставляет в жизни
прошлой.
Второй раз меняла она судьбу вот так – безоглядно. Первый
раз это произошло помимо ее воли два года назад, сейчас же она шла вперед с
открытыми глазами.
Конечно, ее будут искать, но не смогут связать побег Марины с
отъездом на фронт милосердной сестры Елизаветы Ковалевской. Даже если дадут
телеграмму в воинский эшелон, которым сейчас едет Марина, отсюда могут только
ответить, что милосердная сестра Ковалевская вовремя села в поезд в Х. и
следует в пассажирском вагоне до сих пор.
Марина села и принялась растирать ледяные ноги. Ей надоело
хромать, надоело думать о том, что нужно непременно хромать. Сейчас ногу словно
судорогой сводило – ту, на которую она так старалась припадать.
Встала и приникла к окну. Метет, метет… След ее уже замело,
занесло, скрыло от людей. Впереди, в белесой круговерти, проглядывали какие-то
красные сполохи. Горит что-то? Или чудится? Часто бывает в Приамурье, что в
сильный снегопад ночное небо отливает тускло-пламенным оттенком…
Или это зарево новой жизни Марины Аверьяновой разгорается?
Костер, в котором сгорело все прошлое…
Чудилось, что мысли о покинутом ею на произвол судьбы
Павлике, о бросившем ее Андреасе, об убитой ею Ковалевской и впрямь сгорели в
некоем страшном костре. Заодно там сгорело ее сердце. Теперь на месте сердца у
Марины в груди лишь уголь того костра, и не гаснуть совсем его заставляет
только надежда отомстить. Однако если кто-то решит, что она будет мстить двум
обманувшим ее мужчинам, то он жалкий пошляк и мещанин.
Есть люди, которые принесли ей гораздо больше зла. У нее
целый список этих людей. Там Саша и Дмитрий Аксаковы, там Шурка Русанов, Тамара
Салтыкова, там Охтин и, конечно, Смольников.
Рано или поздно Марина Аверьянова доберется до них до всех!
Она снова легла и наконец-то согрелась своим тлеющим углем,
который был у нее теперь вместо сердца. И спокойно, почти счастливо уснула.
* * *
– Быть может, вам удобно будет расположиться на моем диване…
э-э, в кабинете? – спросил Константин Анатольевич, изо всех сил стараясь быть
как можно приветливей с незваным гостем.
