Избегали его – причем весьма откровенно – только двое: Клара
и Саша. Игорь же Вознесенский словно бы не замечал ни Шурку, ни Охтина, да и
других тоже: не то старался роли убитого горем друга соответствовать, не то в
самом деле сильно горевал. Он много пил, но будто и не пьянел, только бледное
лицо порою шло красными пятнами, глаза стекленели, но тотчас он приобретал свой
привычный, задумчиво-высокомерно-отстраненный вид и либо начинал читать стихи,
которых Грачевским было написано, оказывается, довольно много, либо…
Либо искал глазами Сашу Аксакову.
Долгое время тратить на это ему не приходилось: она
постоянно была поблизости и сама глаз с него не сводила.
Все было так… так откровенно, вызывающе, можно сказать,
вопиюще , что Шурка почувствовал, как начинает задыхаться от возмущения.
Что вообще-то происходит? Что происходит?!
Еще два года назад весь Энск знал, что Саша Русанова
влюблена в Игоря Вознесенского – безответно, само собой, потому что в него
повально влюблялись, подрастая, все городские барышни (это было что-то вроде
болезни роста), а он ко всем оставался одинаково равнодушен. Ходили слухи о его
связи с Кларой Черкизовой, однако разумные люди в нее слабо верили: уж слишком
тесными кольцами обвивалась Клара вокруг Константина Анатольевича Русанова,
слишком откровенно хотела выйти за него замуж, чтобы скомпрометировать себя
связью с каким-то актером – исключительным красавцем, конечно, но все же
всего-навсего актером. Впрочем, Шурка знал, что сестра в связь Вознесенского с
Кларой верит, и это было еще одной причиной для нее люто ненавидеть любовницу
отца.
Потом на них свалились миллионы двоюродного дядюшки, Игнатия
Тихоновича Аверьянова, которые для Шурки продолжали оставаться понятием,
довольно-таки далеким от реальности, а Сашку вмиг сделали одной из самых
привлекательных энских невест. Шурку мало занимал вопрос, женился Дмитрий
Аксаков на его сестре или все же на Сашином приданом, потому что Митька ему
очень нравился. Иметь такого зятя было здорово, весело, интересно! Но
новоявленный зять уехал на войну – и пропал, как говорится, без вести,
поскольку никаких вестей о себе не подавал, и близкие могли предполагать все,
что угодно. Ужасно жаль Шурке было сестру – ни вдову, ни мужнюю жену. И
племяшку Олечку, никогда не видевшую отца, тоже было жаль… Сашка вела себя,
впрочем, достойно, говорила, что верит и надеется, трудилась себе в лазарете
милосердной сестрой, вечера проводила дома (ну, разве что изредка выскочит в
театр)… была, словом, порядочной молодой женщиной… Но что же сейчас случилось
вдруг с ее глазами?! Не бывает таких глаз у порядочных женщин!
Муж-то жив! Муж-то нашелся! А у нее глаза оголодавшей,
исстрадавшейся от жажды бродяжки, которая вдруг завидела посреди своего
безнадежного пути некую обитель, где ее не только накормят и напоят, но и
окружат нежностью и любовью.
Нежность? О нет, не о нежности молили ее глаза, льнущие к
глазам Вознесенского. Голод плоти – вот что было в глазах сестры! И Шурка,
который таким же самым голодом был обременен не больше и не меньше, чем любой
семнадцатилетний юнец, почувствовал страшный, почти невыносимый стыд за нее.
На поминках! На поминках убитого!
А Клара была какая-то беспокойная – то присаживалась в
уголке, то переговаривалась с другими актрисами, то вдруг начинала помогать
горничным, снующим около стола с поминальной едой. Потом выходила куда-то,
может быть, к себе домой (она жила в том же доме, что и директор труппы, только
этажом выше, и вообще в этом доме жило довольно много актеров), возвращалась,
заговаривала с Сашей и опять с отрешенным видом присаживалась в углу… Только
один раз Шурка перехватил ее взгляд, в котором была откровенная досада.
Почему?
«Что-то здесь не то, – подумал он обеспокоенно. – Что-то не
то! Они что-то задумали… Только что?»
Кто-то коснулся его плеча – Охтин. Черт, Шурка совсем
позабыл о нем! Вообще обо всем позабыл, наблюдая за сестрой и Кларой.
– Скажите, Русанов, редакция во сколько закрывается?
– Ну, считается, что в семь вечера, однако либо Иван
Никодимович, либо ответственный секретарь очень часто задерживаются, – с
готовностью ответил Шурка, радуясь хоть какой-то возможности отвлечься от
непонятных, тягостных мыслей своих.
– Я совершенно точно знаю, – с безразличным выражением
пробормотал Охтин, – что именно сегодня вечером ни Тараканов, ни секретарь
Халабулин задерживаться не будут.
– Ну, значит, там Фукс останется, швейцар, он ведь и живет
при редакции. Он фактически ночной сторож…
– Этот нам не помешает, – отмахнулся Охтин. – Главное, чтобы
он вас впустил в помещение.
– Меня? – удивился Шурка. – Сейчас? А зачем?
– Да зачем-нибудь, – легкомысленно сказал Охтин. – Скажем,
вы скажете Фуксу, что вам завтра нужно сдавать матерьяльчик , – при этом он с
улыбкой подмигнул Шурке, и тот не мог не улыбнуться в ответ, – о Грачевском, а
работать дома у вас нет никакой возможности: племянница капризничает, с отцом
вы поссорились, у тетки мигрень… ну, не знаю, что еще… все электролампочки перегорели,
а запас керосину иссяк, и свечек новых не купили в москательной лавке…
Шурка от изумления хлопнул глазами, но ничего не сказал.
Оказывается, Охтин очень хорошо осведомлен о его семье.
Может быть, он и о Сашкиных делах знает, и тоже удивляется, что она здесь
делает и как себя ведет? Сыскные, они… с ними нужно ухо востро держать!
Впрочем, мысли о странностях сестры Шурка отогнал, понимая,
что не это сейчас главное.
– А почему нам так нужно в редакцию попасть, когда там
никого, кроме швейцара, нет?
– Посмотреть кое-какие бумаги, – отводя глаза, сказал Охтин.
– Догадайтесь сами, какие.
Гадал Шурка недолго. Эта мысль, строго говоря, ему уже давно
в голову приходила… А что, если у Кандыбина были сообщники в редакции? Что,
если кто-то из репортеров, корректоров, переписчиков, конторщиков написал –
один женским, другой мужским почерком – те два списка объявлений беженцев, с
которых все и началось? Удостовериться можно просто: пойти и пошарить в столах
у сотрудников, найти заметки, писанные рукой каждого, и сличить с листками,
изъятыми из бумаг Кандыбина. Но Шурке было страшно представить, что среди
людей, с которыми он сдружился, свыкся, сжился, которым доверял, а кое-кого
даже начал считать близким, очень близким и дорогим человеком… страшно было
представить, что среди них – враг. Враг, который не остановится ни перед чем!
