А теперь она смотрит на него брезгливо, с презрением. И
самое ужасное, что он вполне заслуживает ее презрения, потому что боится, не
решается ей противиться, а значит, сделает то, о чем она просит.
– Да накиньте полушубок, а то и правда простудитесь да
помрете в одночасье. А мне вы нужны живым и здоровым! – усмехнулась Марина.
У Ждановского так тряслись руки, что ей пришлось ему
помогать одеться. И в тот миг, когда стояла к нему близко, вдруг мелькнула
мысль: а что, если он сейчас выхватит револьвер и выстрелит? Что, если он на
все готов, чтобы освободиться?
Но, конечно, он не выхватил никакого револьвера. То ли
струсил, то ли, всего вероятней, дома оставил. Под охраной жены!
Слабак. Трус несчастный. Красавчик!
– Клянусь вам, что это моя к вам последняя просьба, –
сказала Марина. – Клянусь жизнью. Клянусь свободой, которую я так жажду
обрести. Понимаете?
– Я буду дураком, если поверю вашим клятвам, – пробормотал
Ждановский.
– Да ведь у вас нет выбора! – ухмыльнулась Марина.
* * *
Он играет… За стеной
Рояль и плачет, и рыдает,
И новый мир передо мной,
Как из тумана, возникает.
Не жил ли он всегда во мне,
Таясь пугливо и скрываясь,
И вот вдруг, в звуках воплощаясь,
Теперь возник, как бы во сне…
– Что ты здесь делаешь? – прошипел Шурка, наконец-то
пробравшись к сестре.
Саша резко мотнула головой – не мешай, мол, слушать! Глаза у
нее были, как у сомнамбулы, глядящей на луну.
Не отблеск ли то детских дней,
Наивных грез, переживаний,
Неразгоревшихся огней,
И полуосознанных желаний?
То не любви ли страстный зов,
Воскресшей на мгновенье снова,
Как сердца голос дорогого,
Манивший к счастию без слов?
Не стоило большого труда понять, на кого так зачарованно
смотрит сестра. Все, собравшиеся в просторной, но сейчас казавшейся тесной
комнате, смотрели на одного и того же человека. Игорь Вознесенский читал стихи
Якова Грачевского:
Не отраженье ли то дней,
Холодных, сумрачных, напрасных,
В свой круг гранитный без цепей
Меня теперь замкнувший властно?
Но звучность струн и бледность чувств…
Как эти примирить начала?
О, неужели сердце стало
Ареной только для искусств?
Раздались аплодисменты. Вознесенский только слегка кивнул и
сделал жест по направлению к большому портрету, поставленному на два стула и
прислоненному к стене. Он как бы показывал: вот кому на самом деле принадлежат
ваши аплодисменты! То был портрет Грачевского в роли Гамлета – карандашный
рисунок с открытки не менее чем десятилетней давности. Тоска, светившаяся в
глазах актера, невольно передавалась тем, кто в его глаза смотрел. Шурка с
детства помнил эту открытку – такая же была у тети Оли. Он даже как-то раз,
совсем маленький еще, спросил тетю Олю:
– Тут, что ли, твой муж? На Русско-японской воюет?
Ну да, Шурка тогда был совсем дурачок, а они только что
вернулись из Доримедонтова, где бабы через одну были солдатки, проводившие
мужей на фронт.
Тетя Оля так рыдала, узнав об убийстве Грачевского,
«Совершено неизвестными хулиганами» – так написал репортер Русанов в своей
«Уголовной хронике». Олимпиада Николаевна поплакала, подошла к театру (из
церкви гроб с телом Грачевского привезли сначала в театр, но в фойе заносить не
стали, потому что с отпеванием задержались и время давно перевалило за полдень:
погребальные дроги лишь постояли немного на Театральной площади, а потом
двинулись вверх по Покровской к Петропавловскому кладбищу), положила букет
темных георгинов на гроб, который и без того был совершенно завален цветами,
постояла, вздыхая и утирая слезы, вместе со своими подружками, которые, как и
она, помнили Якова Грачевского таким, каким он был на фотографии, и даже еще
моложе…
На кладбище тетя Оля не пошла, на поминки, конечно, тоже:
все-таки они с Грачевским не были знакомы лично. Даже старший Русанов не пошел,
хотя он-то хорошо знал Якова Климовича: не единожды куролесили за компанию.
Таких-то приятелей-куролесов у Грачевского было – пруд пруди, а на поминках
собрались только самые близкие – актеры. И нате вам, Шурка вдруг обнаружил, что
здесь и Сашка!
– Как ты сюда попала, говорю?
– Меня Клара пригласила, – пробормотала Сашка, почти не
разжимая губ. – А что такого?
Что такого?! Шурка просто онемел. В их семье еще недавно не
было большей ненавистницы Клары Черкизовой, чем Сашенька, а тут, здрасьте,
Клара ее пригласила… И добро бы куда? На вечеринку, на именины, в дамскую
кондитерскую под красивыми желтыми «маркизами» на Покровке – посидеть,
посплетничать. А то – на поминки… в компанию, где одни свои…
Впрочем, мелькали, конечно, и посторонние лица. Да взять
хотя бы тех же Охтина с Шуркой. Однако они и не пытались выдавать себя за
«своих» или «многочисленных друзей покойного». Директор труппы оповещал всех
желающих (разумеется, в приватном порядке, понизив голос из уважения к
усопшему), что молодой человек постарше – это агент сыскного отделения Охтин,
который занимается расследованием убийства бедного Якова Климовича, а молодой
человек помоложе – модный репортер Русанов (Перо), который должен будет в
большой статье и осветить творческий путь актера Грачевского и историю его
жизни, и обрисовать круг его коллег, а также друзей-товарищей по служению
Мельпомене и Талии. Ну что ж, друзья-товарищи ответом вполне удовольствовались
и, не обращая особого внимания на Охтина (никто из них не был замешан в
убийстве Грачевского, совесть у всех была чиста, а значит, что им всем Гекуба в
виде агента сыскного и что, соответственно, они той Гекубе?), принялись всяко
привлекать к себе внимание репортера Русанова, надеясь, что Перо уделит им
должное внимание в будущей статье.
