Чтобы ее отвлечь, я подула на стекло и написала на нем пальцем наши инициалы: Н. А., Ф. Б., 1895 и Всегда. Обвела их сердечком и пронзила его стрелой.
* * *
Дождя в воскресенье не было; небо над Бетнал-Грином сияло такой голубизной, что можно было усмотреть в этом благословение свыше и заподозрить социалиста в самом Господе Боге. Мы на Куилтер-стрит встали пораньше, умылись, вымыли волосы и принарядились словно бы к свадьбе. Поскольку слово «социализм» само по себе вызывало настороженность, я самоотверженно решила не смущать толпу еще и своими брюками и облачилась в темно-синий костюм с алой отделкой, такой же галстук и шляпу-котелок. Для женской одежды он выглядел довольно дерзко, и все же, меряя гостиную шагами в ожидании Фло, я то и дело нервно одергивала на себе юбки. Вскоре ко мне присоединился Ральф, одетый строго, как клерк; он все время оттягивал воротничок, который натирал ему шею.
Флоренс надела темно-сливовый костюм, который очень мне нравился; по дороге из Бетнал-Грина я купила ей цветок и пришпилила к жакету. Это была крупная, размером с кулак, маргаритка, которая светилась под солнечными лучами.
— Теперь ты точно не потеряешь меня в толпе, — сказала Флоренс.
В Виктория-парке все преобразилось. Весь конец недели рабочие возводили там палатки, подмостки и киоски, на деревьях были развешаны флаги и транспаранты, торговцы в киосках уже готовили столы и выставляли товар. У Флоренс был заготовлен гигантский список дел, она вынула его и отправилась на поиски миссис Мейси из Союза. Мы с Ральфом, пролагая себе путь между полотнищами, стали искать палатку, где он должен был выступать. Это оказалась самая большая палатка; «вмещает не меньше семи сотен» — радостно заверили рабочие, расставлявшие стулья. Перед таким количеством народу не доводилось выступать и мне; Ральф, услышав их, побледнел и сел на скамью, чтобы еще разок вспомнить свою речь.
После этого я взяла Сирила и отправилась бродить; глазела по сторонам, останавливалась поболтать со знакомыми девушками, оказывала помощь, если замечала, что где-то норовит улететь скатерть, раскололась копилка с пожертвованиями, не так пришпилена розетка. Казалось, здесь выступали ораторы и демонстрировались выставки от всех, какие только существуют, эксцентрических обществ и благотворительных организаций: тред-юнионов и суфражисток, Общества христианской науки, христианских социалистов, еврейских социалистов, ирландских социалистов, анархистов, вегетарианцев… «Правда, здорово? — слышала я по пути как от приятелей, так и от незнакомцев. — Видели вы когда-нибудь что-нибудь подобное?» Какая-то женщина сунула мне атласную ленту — пришпилить на шляпку, но я пришпилила ее на платьице Сирила, и прохожие, увидев его в цветах СДФ, улыбались и жали ему ручонку: «Привет, товарищ!»
— Когда вырастет, будет вспоминать этот день! — сказал какой-то мужчина, погладил Сирила по голове и дал ему пенни. Выпрямив спину, он обвел парк сияющими глазами. — Да и всем нам он будет вспоминаться…
Я знала, что незнакомец прав. Я жаловалась на эту затею Энни и мисс Раймонд, я не стеснялась, когда шила флаги и транспаранты, делать кривые стежки и сажать на атлас пятна, но теперь, когда парк начал заполняться, когда еще ярче засияло солнце и заиграли краски, я поймала себя на том, что удивляюсь и восхищаюсь. «Мы будем безмерно рады, если соберется пять сотен человек», — говорила накануне Флоренс, однако, когда я обошла парк, а потом поднялась на пригорок, взгромоздила на плечи Сирила и, сложив ладонь козырьком, оглядела окрестность, мне стало ясно, что народу собралось в десять раз больше. Можно было подумать, в Виктория-парке толпилось — добродушно и беззаботно настроенное, празднично приодетое — все простое население Восточного Лондона. Подозреваю, не меньшей приманкой, чем социализм, послужило солнце. Люди стелили покрывала среди киосков и палаток, ели ланч, отдыхали с возлюбленными и детьми, кидали палки собакам. Но кроме того, они прислушивались к речам ораторов — кивали, спорили, хмурились над брошюрой, ставили подпись под воззванием, вылавливали из карманов пенсы, чтобы сделать пожертвование.
Мимо меня прошла женщина с жавшимися к ее юбкам детьми — это оказалась миссис Фрайер, бедная швея, у которой мы с Флоренс побывали осенью. Я ее окликнула — она заулыбалась и подошла.
— А я ведь вступила все-таки в профсоюз, — сказала она. — Ваша приятельница меня уговорила…
Мы обменялись несколькими словами; дети угощались леденцами на палочке — один протянули Сирилу, лизнуть. Тут грянула музыка, народ засуетился, загудел, вытянул шеи; мы подняли на плечи детей и стали наблюдать Карнавальное шествие рабочих: процессию, наряженную в традиционные костюмы всех ремесел, несущую профсоюзные знамена, транспаранты, цветы. Шествие не кончалось добрых полчаса, а когда оно стало удаляться, зрители проводили его кликами, свистом и аплодисментами. Миссис Фрайер даже прослезилась, заметив в карнавальных рядах старшую дочь соседей, одетую девочкой-торговкой спичками.
Я соскучилась по Флоренс и начала всюду высматривать ее сливовый костюм и маргаритку, но, хотя все профсоюзные знакомцы, бывавшие у нас дома, мне уже попадались на глаза, Флоренс не встретилась ни разу. Наконец я нашла ее в палатке для выступлений: она провела там весь день, слушая ораторов.
— Слышала? — спросила она. — Поговаривают, что приедет Элеонора Маркс; я боюсь выйти из палатки — как бы не пропустить ее речь!
Оказалось, Флоренс с завтрака ничего не ела; я отправилась в киоск — купить ей пакетик улиток и чашку имбирного пива. Вернувшись, я застала рядом с ней Ральфа: бледный, как никогда, он все так же оттягивал воротничок. Сидячие места в палатке были заняты, часть слушателей стояли. Было жарко и душно, ораторов слушали невнимательно, раздражались. Один из них высказал непопулярную точку зрения, и его зашикали.
— На тебя шикать не станут, Ральф, — заверила я, но при виде его несчастного лица оставила ребенка с Флоренс, взяла Ральфа за руку и вывела на свежий воздух. — Пошли, пошли, покурим. Нельзя выдавать слушателям, что ты нервничаешь.
Мы остановились у полотнища палатки; двое знакомых с фабрики Ральфа, проходя мимо, помахали нам рукой, я зажгла две сигареты. Ральф взял сигарету трясущейся рукой, едва не уронил, улыбнулся и проговорил извиняющимся тоном:
— Я, должно быть, выгляжу дурак дураком.
— Ничего подобного! Помню, я в первый раз боялась ничуть не меньше. Я думала, меня стошнит.
— Я тоже только что думал, меня стошнит.
— Так все думают, и никого не тошнит.
Я немного слукавила: мне часто случалось видеть, как нервные артисты склонялись за кулисами над тазиками и пожарными ведрами, но Ральфу я, разумеется, об этом не стала рассказывать.
— Приходилось ли тебе хоть раз, Нэнс, выступать перед буйной публикой? — спросил Ральф.
— Что? В одном зале — «Диконз» в Излингтоне — перед нами выступал один незадачливый комик, так несколько парней выскочили на сцену и перевернули его вниз головой над рампой — пытались поджечь ему волосы.
