Пули легко прошили стальное тело вышки, ствол над краем борта сразу же исчез, но Колякин продолжал обстоятельно вести свой счёт, так чтобы уж наверняка. «Двадцать два, двадцать два, двадцать два…»
Нет ничего хуже, чем недобитый враг на хвосте.
А подбитый «Студебекер» ещё несли законы инерции — он пятитонным тараном въехал в ограждение, снёс его и покатился дальше, правда скоро встал. Из кузова кинулись врассыпную пассажиры, раздались пронзительные крики — ужас, боль, ненависть, непонимание…
В огромную брешь, пробитую грузовиком в ограде «локалки», уже хлынул пеший народ, причём дистанция между преследуемыми и толпой стремительно сокращалась. Ещё минута-другая — и на плацу жилой зоны начнётся бойня.
— Всё, уходим, бегом за мной! — скомандовал неграм майор, взял поудобнее «Калашникова» и первым, подавая наглядный пример, бросился к зданию администрации.
Негры кинулись за ним…
Отделаться малой кровью не получилось. Цель была в двух шагах, когда всё началось. В руках оборонявшихся со свистом мелькали обрезки труб, взлетали и падали тяжёлые арматурины… Нападавшие были безоружны. Однако неведомая сила, освободившая их от химеры, именуемой совестью, наделила своих «избранных» необыкновенным проворством и физической мощью. Они смотрели на всё сущее злобным, ненавидящим взглядом, так хорошо знакомым уже майору Колякину. И поэтому он уже без раздумий стрелял по этим жутким глазам, гасил их с оттяжкой прикладом, а сам не переставая матерился и кричал:
— А ну, негритосы
[185]
, за мной!
И внезапно замолчал. Перед ним возникли совсем другие глаза, вполне человеческие. Колякин узнал прапорщика Сердюкова — тот на пару с кряжистым мужиком в чёрной робе отбивался арматуриной от врагов. Сердце майора подпрыгнуло и взвилось — ещё кто-то из его сослуживцев сделал выбор и не поддался врагам! Ну и что, что дела у Сердюкова и зэка были совсем плохи, — плевать, что они были сплошь окровавлены и окружены! Всех расшвыряем, а своих выручим, отобьём…
Колякин и не подозревал, насколько красивым сделала его эта секунда. По-настоящему, по-воински, по-мужски.
— Растакую твою мать!!! — Он выпустил очередь, перепрыгнул через упавшее тело и истошно заорал: — Сердюков, такую мать, держись! За мной, Сердюков!
Сунул прапорщику «макарова», добавил пару обойм и не без поддержки безотказного «калаша» двинулся напролом сквозь дерущуюся толпу.
— Ура! — словно поднимаясь в атаку, прохрипел Сердюков.
— Ништяк! — поддержала чёрная роба.
— Сигиди!..
[186]
— хором рявкнули негры, и великан-старший обрушил на чью-то голову русскую сковородку.
Слава Михаилу Тимофеевичу Калашникову, слава Николаю Фёдоровичу Макарову! Кровавая кривая, отмечавшая их путь через плац, наконец-то упёрлась в здание администрации.
— Сердюков, прикрой! — Майор вихрем взметнулся по ступенькам, сунул руку в карман, вытащил ключ. — Спину мне прикрой, такую мать, спину!
Замок был тугой, но Колякин с ним справился. Распахнул дверь, открыл рот, чтобы крикнуть: «Все внутрь!» — и…
И признал в окровавленном человеке, облачённом в изорванную чёрную робу, рецидивиста Сергеева Того самого уркагана Ржавого, который в автобусе так хотел порвать ему очко на немецкий крест. И это не считая всех прочих глумлений, в том числе и удара прикладом по голове…
Сердюков правильно истолковал выражение его лица и сказал:
— Я без него тоже не пойду. Он мне жизнь спас. Если что, сдохнем с ним оба.
Негромко так, буднично сказал, сразу чувствуется — один точно не пойдёт. Не пустят рецидивиста — и он с ним останется помирать. Ну дела!
— Все внутрь, мать вашу!.. — с некоторой даже обидой зарычал майор, пропустил всех, сам зашёл последним, и дверь лязгнула. — Ну, слава Богу. Здесь просто так уж не достанут…
Да уж, чего-чего, а железных дверей, решёток и прочных запоров здесь в самом деле хватало. А всё Журавлёву спасибо, упокой Господи его грешную душу. Ещё в Перестройку закорешился с каким-то тогдашним кооперативом и понаставил, где только можно, серьёзных «банковских» решёток и таких же дверей. Будто вперёд смотрел. Сам пропал, а других, получается, выручил…
— Значит, так, — продолжал командовать Колякин. — Сердюков и ты, — кивнул он рецидивисту Ржавому, — со мной в ружпарк, вы, — повернулся он к негритянской братии, зная, что по крайней мере баба его поймёт, — наберите воды во всё, во что только сможете. Пройдитесь по кабинетам начсостава, ищите харч, лекарства, бинты. И, — тут он строго глянул на Мамбу, — оденьтесь должным образом. Что-нибудь с длинными рукавами. Здесь у нас комарья полно. Малярийного…
Голая чёрная баба ему точно была сюда послана для полного счастья. Двое рецидивистов-уголовников уже есть, чёрный и белый…
— То-то я вся чешусь, — подыграла ему Мамба, нахмурилась и что-то грозно приказала своим на непонятном щёлкающем языке. Смысл, однако, был ясен: «Слышали? Вперёд! Тащите! Всё!»
Правду сказать, одежду, привычную для глаз этих белых, Мамба в бараке для свиданий просто забыла. Вот так, баул с харчами и снадобьями взяла, а о шмотках даже не вспомнила. Костюм от Сен-Лорана, трусы от Кристиана Диора, лифчик от… А, плевать. Уж что-нибудь да найдётся. А и не найдётся — тоже плевать. Муча всяко привычнее.
— Отлично, — кивнул ей Колякин, повесил поудобнее автомат и, по пятам сопровождаемый контролёром и уркой, отправился в арсенал. — Вооружимся, ребята.
Потом он вытаскивал из шкафов автоматы, магазины, патронные цинки и складывал прямо на затоптанный пол. Оружия здесь хватало — взвод не взвод, но уж отделение точно можно вооружить.
— Вот это да! — Ржавый взял из кучи «Калашникова», вставил магазин, глянул, оскалившись, на Колякина. — Не боишься, гражданин начальник? Не играет очко?
Он сейчас был не ржавый, а чёрно-бурый. Кровь, сочившаяся из раны под рыжеватыми волосами, густо запеклась на лице.
— А чего мне тебя бояться-то? — тоже оскалился майор. — Ты на меня уже ствол наставлял. И потом, уж лучше от пули, чем чтобы эти сожрали… — Он вздохнул, помолчал и перевёл взгляд на Сердюкова. — Ну, может, расскажете наконец, что случилось? А то молчат, понимаешь, как партизаны на допросе.
Сердюков был совсем не похож на партизана и поэтому начал первым:
— А чего тут особо рассказывать… У одиннадцатого отряда на промзоне крыша съехала. С концами. Они и пошли по цехам. Голыми руками глотки рвали…
