7. слегка прихрамывает: Мистер Мур приводит в своих «Записках» слова миссис Мерсер Эльфинстоун о том, что лорд Байрон избрал местом жительства Венецию, где его физический недостаток не будет столь заметен, поскольку пешком там не ходят.
8. госпожа Радклиф: Ее итальянские романы — «Замок Отранто», «Итальянец» и другие — в годы юности лорда Б. читались всеми без исключения. Обе книги стоят на полке в моем девичьем кабинете. Я так долго вглядывалась в их корешки, что наверняка хотя бы однажды эти книги раскрывала, но уверенности в этом у меня нет, а проверить нет сил.
9. Cavalier sewente: Одно из наиболее забавных писем лорда Б. описывает, как он принял на себя эту роль по отношению к даме, ставшей его последней привязанностью, — графине Терезе Гвиччиоли, ныне маркизе де Буасси. Графиня прибыла в Лондон в 1835 году — тем летом, когда я вышла замуж. Знакомство с ней было для меня, разумеется, невозможным, однако мистер Бэббидж встретился с ней в Гор-Хаусе; доктор Лардинер, лекции которого о Разностной Машине я слушала, и мистер Эдвард Бульвер, ныне мой друг, оба посетили ее там; от них я узнала позднее о трогательном эпизоде: графиня пожелала присутствовать при моем бракосочетании (почему-то она предполагала, что оно состоится в церкви Святого Георгия на Ганновер-сквер) и в назначенный день провела там некоторое время в ожидании. Церемония, однако, происходила в гостиной частного дома, в нескольких милях от церкви. Для этого требовалось особое разрешение — как и моей матери для свадебной церемонии в Сихэме. На подобной приватности настояла моя мать — почти тоном приказа, — на что мы (я и мой муж) дали согласие странно
Сейчас мне пришло в голову, что рукопись романа лорда Байрона могла попасть в Лондон, в руки итальянских патриотов, и другим путем: все они были знакомы с мистером Бэббиджем — брат маркизы был горячим патриотом и бунтовщиком: он сопровождал моего отца в Грецию и находился с ним в последние минуты его жизни — нетрудно предположить, что маркиза могла владеть рукописью — и вполне понятны причины, по которым она об этом не обмолвилась, — в своих воспоминаниях маркиза изображает моего отца Ангелом, на чью репутацию не дозволено пасть ни единому пятну если мне не суждено пережить маркизу, вычеркните этот абзац
Глава пятнадцатая,
в которой Люцифер и его брат, возможно, приходят наконец к соглашению
Не минуло и месяца с тех пор, как последнее письмо Достопочтенного Питера Пайпера из Венеции, снабженное множеством марок и штемпелей, было вручено итальянской почте (сиречь пущено на ветер, ибо она также веет где хочет), и вот на берегу Большого Канала возникла одинокая фигура — новоприбывший носил длинное одеяние, черное, как обожаемое участниками венецианских маскарадов домино, которое притягивает взор куда надежнее многоцветных костюмов и накидок. Длинные нечесанные волосы были всклокочены, словно пук темных водорослей, — на щеках, нетронутых в тот день бритвой цирюльника, пролегли тени, — а от скулы до уголка рта тянулся мертвенно-бледный шрам, напоминая о давней истории, содержание которой осталось в тайне. Другую, сходную историю таят в себе темные, глубоко запавшие глаза, что безучастно и бесстрастно окидывают пестрое веселье. Поблизости, отступив на шаг, стоит спутник приезжего — тонкий, закутанный в белое одеяние ливийских кочевников: участники карнавала мельком взглядывают на него, принимая за такого же, как они, гуляку, однако юноша (годами младше своего хозяина) сохраняет ровное и невозмутимое хладнокровие.
Неужели фигура в черном — это Али, пятно на венецианском солнце (в таком виде, в таком сопровождении)? Мои читатели (если Повесть обрящет их — и хоть один доберется, вместе с Автором, до этой сцены) спросят, вероятно, какие испытания и в каких краях умирили эту страстную и отягощенную душу, наполнили взгляд сосредоточенным покоем? Но вопросы тщетны: будь все эти события пересказаны, повесть удлинилась бы вдвое — предоставим их воображению; тем более — взгляните: из близлежащего раlazzo выходит приветствовать новоприбывшего Гостя сгорбленный и нескладный человек, одетый в синий сюртук и жилет из богатой парчи, — это брат Али, Энгус.
«Не знаю, — обращается он к Али, — могу ли я протянуть тебе руку. Не потерплю, если мне не подадут руки в ответ».
«Мы оба Сэйны, — отвечает Али. — Семья пренебрегла тобой, а я ее возненавидел — во всяком случае, главу рода, пока он был жив, — однако других Родичей у меня нет и не будет, как не будет и другого Отца — а он мой точно так же, как и твой».
«Тебя он хотя бы любил».
«Он никого не любил — даже самого себя — себя, пожалуй, меньше всего».
«Отдаю первенство твоему опыту, тебе лучше знать», — отозвался Энгус, и какое-то время оба взирали друг на друга, словно желая вызнать, обменяются они наконец улыбками, или пережитое лежит между ними обнаженным мечом.
«У кочевников пустыни, среди которых я жил, — начал Али, — есть собственное понятие о Религии, странное смешенье Христианства и учения Магомета. Они рассказывают, что вначале у Бога был не один сын, а двое: первый Тот, Кого назвали Иисусом, а второй — Люцифер. Поначалу именно между ними произошла ссора, они сразились — и после битвы Люцифер со своими ангелами покинул Небеса, а Иисус остался там. Затем, когда Иисус, вочеловечившись, сорок дней постился в пустыне (страннику охотно покажут то самое место — кочевникам оно отлично известно), Люцифер вновь явился бороться с Ним, как и в незапамятные времена. Люцифер призвал брата отречься от Отца-тирана и вступить в союз с ним, вследствие чего власть над землей перейдет к Иисусу, а Люцифер возвратится в свое обиталище. Иисус объявляет эту сделку гнусной и провозглашает Свою нерушимую преданность Отцу Небесному и намерение следовать плану, предначертанному Богом для Человека. Засим Люцифер расстается с Иисусом, который так и сидит на скале, — но, прежде чем устремиться в адские области, бросает своему божественному Брату такие слова: "Он всегда Тебе благоволил "».
«Легенда замечательная, — сказал Энгус. — И к тому же удивительно касается дела, о котором я собрался тебе поведать. Но ты, должно быть, утомлен дорогой. Войди в дом, умойся и подкрепи силы. Все прочее пока неважно — и ты согласишься, быть может, отправиться на Лидо покататься верхом?»
«Мне сказали, что в Венеции нет лошадей, — помимо тех, что отлиты из меди, над кафедральным Собором».
«И моих. Идем! Могу я позаботиться о твоем слуге?» — Энгус имел в виду юношу в белом, который молча и недвижно стоял позади Али.
«Он не согласится от меня отойти, — ответил Али. — Если ты не против, он будет стоять возле моего стула». При этом хозяин и слуга (если такими были их отношения) обменялись взглядами: Энгус это заметил, но вряд ли узнал чувства, мало ему знакомые, — нежности, доверия, любви. «Я не против», — коротко бросил он и с тяжелой неуклюжестью ступил на крыльцо.
За ужином Али сумел вставить слово об единственной известной ему — и удивительной — подробности жизни своего кровного брата в Венеции: о liaison
[67]
с некой дамой, за которой тот ухаживал, — о связи, принявшей форму рабского служения.
