Но довольно об этих прискорбных и мрачных событиях: мне незачем обременять тебя подробностями, которые покажутся тебе удручающе знакомыми — пересказанной заново старой сказкой, "в унылый сон вгоняющей" и проч. — Вместо того доставлю тебе очередной запас новостей, хоть и они — лишь вариации прежней темы. Разводов в этом сезоне не намечается — правда, множество находится в зачаточном состоянии — иными словами, в форме брака. Лето выдалось умеренно теплым, и кровь в жилах власть имущих не столь разгорячена, как это бывало в другие, памятные нам времена. Нынче я вмешался только в один-единственный роковой спор, став посредником между Лейб-гвардейцем и вспыльчивым Священником — неистовым и надменным, под стать Ирландскому Картежнику или Корнету. Той женщине для прекращения ссоры достаточно было произнести два слова (которые ни в коей мере ее бы не скомпрометировали) — но она отличалась крайним бездушием, и на лице у нее я заметил проблеск отвратительного довольства. Мне в конце концов удалось примирить обоих enragés
[56]
— к ее величайшему разочарованию. Нашего выдающегося друга миссис Цитерею Дарлинг постигли трудные времена: ее жизнь "сошла под сень сухих и желтых листьев", что сулит неважные перспективы для леди, столь преданной Удовольствиям, — хоть она выглядела как никогда энергичной, когда минувшей зимой подала на некоего герцога в Суд за нарушение брачного обещания, почувствовав себя глубоко оскорбленной тем, кто должен был усеять розами ее жизненный путь (так она это представляла), — и она бы выиграла процесс, если бы противная сторона не расставила запоздалую ambuscade
[57]
— предъявив письма, которые, боюсь, сполна выставили двуличие миссис Дарлинг в этом деле. Адвокат торжествующего ответчика хорошо нам известен — это некий мистер Бланд — весьма искушенный в словесных баталиях. Миссис Дарлинг отбыла на континент, где проживает сейчас в одиночестве, завесив зеркала.
Мой дорогой Друг, боюсь, что потчую тебя всякими пустяками, мало что значащими в твоей пустоши, — лишь бы оттянуть изложение новостей, непосредственно до тебя касающихся. Судьба вынесла леди Сэйн суровый приговор: даже те, кто мало был к ней расположен — невзирая на многие ее достойные восхищения качества, — ей сочувствуют: дорогой Али, она сошла с ума — либо от горя из-за твоего затянувшегося отсутствия, либо от чрезмерного бремени многочисленных бед, либо от прикосновения палочки злой феи, чего никто не мог предвидеть, — сказать не могу. Знаю только, что ее оторвали от семейного круга и перевезли в более благоприятный климат: там ей прикладывают пиявки, ставят банки и лечат прочими средствами под надзором медиков и психиатров — вернее, лечили, поскольку врачебная Наука признала себя бессильной и все ее представители отступились; насколько мне известно, леди Сэйн пребывает сейчас, как правило, в одиночестве, под присмотром компаньонок и надзирательниц, проводя время исключительно за молитвами и за решением Математических Задач, никогда ей не надоедающих.
Узнав эти новости в самом разгаре прошедшей зимы, я навел справки и убедился, что твою Дочь переправили в одно из фамильных Владений — выбрав его среди прочих унылых и непривлекательных, которыми это семейство располагает. Дальнейшие разыскания помогли установить его местонахождение — и что же? Это оказался тот самый Дом — большой и серый, расположенный на крутом утесе у морского побережья, где в злополучном декабре я соучаствовал, дорогой Друг, в величайшей из твоих оплошностей, до того времени тобой совершенных, и, вероятно, величайшей из тех, какие ты совершишь за всю последующую жизнь, если это можно назвать жизнью. Запасшись всем необходимым для путешествия — медвежьей полостью, серебряной фляжкой лучшего Арманьяка, парой пистолетов и бобровой шапкой, — я отправился в дорогу с намерением посетить этот дом, дабы выведать кое-какие сведения для передачи тебе, — о! каким же темным и холодным он мне показался — башней, в которую заточена одинокая Принцесса, лишившаяся родителей, — впрочем, она не одинока: ее неотступно оберегают три Женщины, престарелые Карги, схожие с мифическими старухами, которые делят между собой единственный Глаз, и он неусыпно бдит над ребенком, охраняя девочку. Поскольку я твой друг и союзник, меня в дом, разумеется, не впустили — после многократного употребления дверного молотка врата ненадолго приоткрылись и тотчас вновь захлопнулись прямо перед моим любопытствующим носом — и прежде чем я успел просунуть в щель ногу, мельком твою дочь мне удалось увидеть. Она стояла на верхней площадке лестницы, где на нее падал свет из окошка — если только моим глазам предстал не дух и не ангел небесный: ее длинные волосы цвета воронова крыла словно были охвачены пламенем, белоснежное платье казалось алебастровым; она что-то держала в руках — мне почудилось, дохлую Кошку, но, скорее всего, это была любимая Кукла; на лице девочки застыло выражение, с каким души смотрят, наверное, от Аверновых врат на мир живущих, простертый вдали, смутно припоминая былую жизнь и тамошних обитателей. Затем тенью навис над нею черный Рукав, на плечо легла цепкая рука, в ту же секунду дверь захлопнулась — и это все, о чем я могу тебе доложить.
Дорогой друг! Твою дочь мнят отродьем Безумия и Безбожия, унаследовавшим (согласно всеобщему Мнению) твои темные Страсти и дурные наклонности; боюсь, что свободы ей не видать — и она вырастет под тем кровом хилым тепличным цветком. Не знаю, какие средства у тебя в распоряжении, разве что вернуться сюда, где можно будет не только подать апелляцию, но и принять прямые меры для того, чтобы отобрать свое достояние — беречь его и защищать. Не сомневаюсь, что наш мистер Бланд возьмется защищать твои интересы — хотя противная сторона наверняка выставит мощную оборону. Что ж! Больше не добавлю ни слова — ты счел бы мое поведение неблагородным, попытайся я утаить то, что знаю — но настаивать на невозможном (если это действительно невозможно) — сохрани Господь! Позволь мне сменить тему — или же умолкнуть — ибо я проваливаюсь в объятия Морфея. Мой кучер, опасаясь Чужеземцев, просидит всю ночь на козлах с заряженным Пистолетом — меня стерегут, как стерег Ио стоокий Аргус, — надеюсь, с рассветом страхи развеются — и мы снова двинемся в путь. — Уж эта мне бродячая жизнь! Напишу тебе снова, когда будет о чем — остаюсь, сэр, преданным и почтительным слугой и другом вашей светлости, ПИТЕР ПАЙПЕР».
Много воды утекло и многие мили одолели колеса dormeuse до той минуты, когда Достопочтенный обнаружил в швейцарском почтовом отделении среди прочей корреспонденции, которую он поспешно отодвинул от себя (она требовала немалого мужества), короткую Записку — без штемпеля и обратного адреса: «Благодарен тебе за сердечную доброту и дружеские чувства. Ноги моей не будет на той земле. — АЛИ». Ответить Достопочтенный мог только вздохом и пожатием плечей.
После дальнейших странствий, перемежавшихся заездами в гостиницы, когда проживание внутри тесного пространства dormeuse начинало ему докучать, Достопочтенный прибыл в Италию — в том, что этот Рубикон пересечен, он живо удостоверился благодаря расписным Потолкам каменных домов, где он останавливался; зловонным Отхожим местам, с которыми приходилось мириться; а также постоянной угрозе со стороны Разбойников (породы, на отлично утрамбованных дорогах Швейцарии не встречавшейся вовсе) — кучер неизменно держал теперь на козлах два заряженных пистолета, да и Достопочтенный не расставался со своим — однако, нападения так и не дождавшись, путники благополучно прибыли в Милан, откуда через Ломбардскую низменность направились прямиком в Горгонцолу — Брешию — Верону — как восхитительны сами звуки! — и только в Местре Достопочтенному пришлось высадиться из своего обиталища, для плавания не приспособленного, ради того, чтобы попасть на Город-Остров, о чем он мечтал всю жизнь, — хотя непроглядная ночная Тьма и проливной Дождь в воображении ему не рисовались!
