— Видали? Чистейшая медь!
— Что же это получается… — Валерий Степанович окинул взглядом россыпи зеленоватых булыжников. — Такое богатство и никому не нужно… Леонтьевский рудник разрабатывался с конца восемнадцатого столетия! Неужели мы в самом деле в ином мире?
Но медная руда, которой давно следовало превратиться в колокольную бронзу и разменную монету, патронные гильзы и электрические провода, а также множество других вещей, никуда не собирались исчезать, мирно покоясь под ногами.
— Может, дальше поедем, — заскучал подпоручик. — Тут у нас и золото неподалеку промывают…
— Золото? — геологи ошалело переглянулись. — Фантастика…
4
Слава изо всех сил притворялся спящим, хотя не сомкнул глаз всю ночь, вслушиваясь в храп товарищей, которых все-таки сморило незадолго до рассвета. Не подал виду, что не спит, и когда они поутру стали собираться куда-то. И только когда их голоса смолкли за окном, открыл глаза.
Решение, как поступить, выкристаллизовалось в его мозгу ночью.
Он, комсомолец, первый раз в своей недолгой жизни поступил низко и подло — предал товарищей. Даже не под пыткой — разве можно назвать пыткой те несколько нагаек, что всыпали ему казаки, и то не слишком стараясь? Не жгли ведь, не подвешивали на дыбу, не вырезали на живом теле кровавую звезду, как комсомольцам Гражданской, на которых всегда стремился походить юноша. А республиканцы в Испании? А коммунисты в фашистских Италии и Германии? Что с того, что товарищи не были убиты? Важен принцип.
И не нашедший в себе сил держаться на допросе, молодой геолог сам вынес себе приговор…
Прощальное письмо товарищам не отняло много времени — нужно быть твердым и немногословным в последний час. Вот с весточкой маме и папе — вдруг да вырвутся когда-нибудь Валерий Степанович и Лев Дмитриевич из белогвардейского плена? — было труднее. Буквы никак не хотели складываться в горькие слова, наезжали друг на друга… И предательски расплывались от капель, непонятно как попавших на бумагу. Не плакал же он — геолог и комсомолец — в самом деле? Как можно? И летел мятым комком очередной черновик испорченного письма в угол.
Зато, когда он уходил, прикрыв за собой дверь, на столе, придавленные керосиновой лампой, лежали два письма: несвернутое — преданным им друзьям и сложенное треугольничком — родителям…
— До ветру намылился? — лениво поинтересовался казак, дремавший возле двери на лавочке, откинувшись на согретую солнцем бревенчатую стену, — не поймешь: часовой это, приставленный караулить пленного, или просто прохожий присел отдохнуть. — Иди, иди… Далеко не забредай только — заплутаешь ишшо в трех соснах. С вас, с городских, сбудется…
И снова опустил на глаза козырек фуражки с вылинявшим голубым околышем.
«У-у-у! — скрипнул зубами Слава. — Палач…»
Он узнал одного из казаков. Того самого, который…
Думать о прошедшем было мучительно стыдно, и юноша ускорил шаг, торопясь дойти до опушки близкого леса. На душе стало легко-легко, как будто с нее упал неподъемный груз.
«Они поймут, — думал он, пробираясь сквозь кустарник. — Они поймут и простят. Может быть, даже пожалеют меня. Я ведь поступаю правильно — трусы и предатели должны нести заслуженную кару. Как враги народа…»
Подходящее дерево он приметил издалека: одиноко растущее посреди поляны, почти целиком накрытой его пышной кроной, с мощными горизонтальными ветвями, покрытыми серой неживой корой. Казалось, что этому мастодонту растительного царства тысячу лет, настолько древним оно выглядело. И даже покопавшись в памяти, молодой человек вряд ли определил бы породу этого лесного великана — ничего подобного ему не доводилось видеть ранее.
Но сейчас его волновали вовсе не ботанические изыски — через ветвь, растущую метрах в двух с небольшим от земли, удобно было перекинуть веревку, позаимствованную из небогатого имущества экспедиции, сваленного в том доме, где он провел ночь. Потому что лазать по деревьям он, домашний мальчик, так и не научился толком. Ну не давался ему спорт и все тут! Одноклассники и товарищи по институту щеголяли значками «ОСОАВИАХИМА», «Ворошиловского стрелка» и еще массой подобных, высоко поднимающих их в глазах знакомых девушек, отличий, а его скромного значка третьего разряда по шахматам никто и не замечал…
«Удобное место, — думал Ростовцев, прилаживая петлю. — И не видит никто, и не так уж далеко в лесу… Найдут, пока хищники не сожрали…»
В то, что тут множество хищных зверей, верилось сразу — стоило лишь бросить взгляд на окружающий поляну мрачный лес, словно сошедший с картины Васнецова. А Славе, даже собравшемуся покончить с собой, вовсе не улыбалась перспектива быть растерзанным каким-нибудь медведем или стаей волков. И хоть мертвому все равно — юношу мороз продирал по коже при одной мысли о такой возможности.
Петля получилась слишком низкой, и все пришлось переделывать заново.
— А ведь это грех, — раздалось за спиной, и от неожиданности молодой человек выронил веревку из рук…
* * *
— Боже мой! — Лев Дмитриевич никак не хотел успокаиваться. — Это же настоящая сокровищница, Валерий Степанович!
Спектрометрист был настолько возбужден, что ему удавалось каким-то образом держаться в седле прямо, на удивление спутников и даже, кажется, самой лошади, стоически относившейся к неумелому седоку. Солнце клонилось к западу, но геологи совсем не чувствовали усталости. Шутка ли! Им сегодня показали чудеса, которые и во сне не могли привидеться: иссякшие и вновь наполнившиеся рудами месторождения — это сказки почище всяких тридевятых царств. А уж увидеть их, как говорится, во плоти — чудеса втройне!
— Вы представляете, какую службу все это может сослужить стране? — вторил коллеге начальник экспедиции, не слушая провожатого, твердящего о каких-то вымерших животных, бродящих по Иномирью. — Это ведь такое богатство, что Клондайки всякие — тьфу! И искать ничего не надо! Все уже найдено и закартографировано. Только приезжай да рой! Хочешь — медь, хочешь — золото, хочешь — железную руду. Уверен, что и остальные ископаемые — на своих местах. Нефть, уголь, олово…
— И зарубежные месторождения — в том числе! — тряс у него перед лицом перемазанным грязью указательным пальцем Лев Дмитриевич. — Алмазы Кимберли? Представляете? Золото того же Клондайка и Сакраменто! Серебро Невады! Ведь этот мир необитаем? — повернул раскрасневшееся лицо к провожатому геолог. — Вы ведь говорили…
— Теперь уже нет, — улыбнулся подпоручик. — Ведь мы с вами — его население, как-никак.
— Пустое! — отмахнулся тот. — Увидите, что будет, когда сюда протянут железную дорогу.
Привстав в седле, он продекламировал: Через четыре года здесь будет город-сад! Здесь взрывы закудахтают В разгон медвежьих банд, И взроет недра шахтою стоугольный гигант…
[26]
