Алексею удалось сманить с собой некоторую часть новороссийских офицеров, включая Зебницкого и Деревянко, позднее в освобожденном от красных Кедровогорске и других местах к армии примкнуло несколько десятков бывших колчаковцев, скрывавшихся от советской власти и обрадованных возможностью отомстить за многолетний страх и унижение, но этого было мало. Очень мало. А без грамотного командования Добровольческая Армия ничем не отличалась от крестьянских ватаг прошлого, поднимавших свой бунт, бессмысленный и беспощадный, чтобы бесславно же и погибнуть.
Никого из штаб-офицеров Новой России уговорить примкнуть к отряду так и не удалось. Слишком дорожили вытащенные Крысоловом из большевистского капкана люди спокойной жизнью без висящего над головой дамоклова меча, чтобы променять все это на «преступную авантюру» Коренных. Атаман надеялся их переубедить после первых побед, посылая обратно гонцов, но все еще не получил ответных вестей. А многочисленным «полковникам» и «генералам» из числа добровольцев он не верил: наметанный глаз бывалого строевика сразу отличал правду от вымысла, и несостоявшиеся «кутузовы» и «суворовы» отправлялись командовать взводами, ротами и батареями. То есть туда, где могли принести реальную пользу. А то и просто в строй, рядовыми — от самозванцев на командирских должностях толку было бы чуть, гораздо больше вреда.
Казаки проехали мимо телеграфного столба с обрезанными проводами, на котором висели сразу двое повешенных, темнолицых, босых и раздетых до исподнего, и Алексей отвернулся. Жажда мести за поруганную Родину, за убитых красными родных и близких, сгинувших на чужбине товарищей, копившаяся долгие годы, давно была утолена. Все реже кивал командир в ответ на дежурный вопрос «В расход?», все чаще отправлялись колонны пленных в тыл, а то и просто отпускали их на все четыре стороны… Дракон русского гнева пресытился русской кровью…
— Чего он кружит, зараза? — продолжал наблюдать есаул за выделывающим в небе огромные круги аэропланом красных. — Трещит и трещит…
— Это разведчик, — устало проговорил атаман, потрепав верного Марса по гриве. — Где-то там, — рука с нагайкой махнула в сторону далеких, поросших лесом холмов, — красные. Приказывай, есаул, занимать оборону.
— Стало быть, дождались, — сверкнул улыбкой на запыленном лице Мироненко. — А то, понимаешь, даже не интересно уже…
* * *
Егор Столетов шагал седьмым в своей второй цепи, держа винтовку со штыком наперевес.
«Повезло тебе, парень, — похлопал по плечу рядового отделенный Макаркин, старослужащий, успевший повоевать в Гражданскую. — На фланге — самое то. В случае чего и в кусты порскнешь…»
Но ни в какие кусты порскать рядовой Столетов не собирался. Не для того еще мальчишкой занимался в секции французской борьбой, вступил в Осоавиахим,
[15]
стрелял из винтовки по картонным мишеням, бегал в противогазе. Сколько раз играли арбатские подростки в «красных и белых», во «взятие Перекопа» и «оборону Царицына», горячо завидуя своим отцам и старшим братьям, успевшим пролить кровь за советскую власть на многочисленных фронтах Гражданской. Мог ли он тогда надеяться, что удастся сойтись лицом к лицу с «гидрой империализма», увидеть врага не на экране кинематографа «Арбатскоий арс», а вот так — сжимая в руках винтовку.
В ушах комсомольца Столетова все еще звучали слова батальонного комиссара товарища Островцева:
«Десять лет минуло с тех пор, как Красная Армия сломала хребет врагу в Крыму, восемь — как сбросила последних недобитков в Тихий океан, позволив советскому народу вздохнуть спокойно и вернуться к мирному труду. Но никак не успокоится гидра империализма, вновь и вновь посылая на нас своих кровавых наймитов. Басмачи в Туркестане, белополяки на Украине, белоказаки на Кубани, савенковцы, антоновцы — какую только мразь не доводилось нам за прошедшие годы беспощадно карать пролетарской рукой. И вот теперь злобный враг решил ужалить советскую республику в самое сердце…»
И вот теперь — в бой. Никакого страха Егор не испытывал, наоборот, все его существо пело от радости, от предвкушения, от причастности к сонму героев. Молодой человек мечтал, как, отслужив срочную, вернется обратно в Москву возмужавшим, широкоплечим, с такими же тремя треугольничками в петлицах, как у отделенного Макаркина, и все встречные девушки не будут сводить с него глаз, а мужчины завистливо перешептываться. А он, слыша тихое: «Вот он… тот самый…» только шире расправит плечи и небрежно смахнет несуществующую пылинку с блестящего ордена на груди. Совсем такого же, как у товарища батальонного комиссара…
Поэтому, когда отгремели орудийные залпы и прозвучала команда «В цепь ра-а-зделись!..», ни в чем не сомневаясь и презрительно поглядывая на бледных товарищей, кое-кто из которых суетливо осенял себя крестным знамением, опершись на приклад, легко выпрыгнул из неглубокого окопа, отрытого вчера, поправил буденовку и встал на свое место в цепи.
Идти по заросшему каким-то неизвестным коренному горожанину бурьяном чуть кочковатому полю было легко. Ставшая привычной за несколько армейских месяцев винтовка удобно лежала в огрубевших от непривычной работы ладонях, скатанная рулоном шинель через плечо совсем не мешала, теплый ветерок приятно овевал лицо. Сколько раз вот так приходилось уже ходить в учебную атаку. Скоро, когда до вражеских траншей останется всего ничего, прозвучит команда, и цепь бегом устремится вперед, раздирая рот в громовом «ура», чтобы несколько минут спустя спрыгнуть с глинистой насыпи и пырнуть штыком в брюхо набитый соломой манекен… Тут, правда, будут не манекены, а живые люди, но какая, в сущности, разница?
«Ты, паря, главное, не в пупок ему, аспиду, тычь, — послышался в ушах деловитый голос отделенного. — Посеред брюха ткнешь — ей-ей в хребет угодишь. А тут, считай, пропал штык. Зажмет как в деревяшке, пока вытаскивать будешь — тебя на тот свет отправят… В рукопашной это дело легкое… Ты рядом с пупком бей. Там мягко, ничего не помешает. Выдернул, и дальше пошел…»
Егор вспомнил, как на первом занятии по штыковому бою чересчур усердно засадил штык в мягкое соломенное брюхо и потом едва не поломал штык, плотно засевший в толстой березовой жерди, на которой манекен этот торчал, как пугало на огороде. А смеху-то вокруг было… Молодой солдат тоже непроизвольно улыбнулся, вспомнив «распеканцию», полученную от отделенного.
Впереди что-то часто защелкало, как бывало, когда бабушка жарила на сковородке подсолнечные семечки. Негромко и совсем нестрашно. И зыкнувшие высоко над головой «шмели» тоже не испугали Егора. Чуточку не по себе стало, когда шедший в десяти шагах справа боец Михайлов споткнулся на ровном месте, упал на колени, а потом свалился лицом в бурьян, выбросив далеко вбок руку с винтовкой. «Не стоять! Сомкнуть строй!..» — прозвучал справа неузнаваемый голос Макаркина, и боец, как учили, сделал три шага вправо, видя, как следующий за упавшим боец Ахметшин делает то же самое, тем самым сужая брешь в цепи.
