Тогда появилась гипотеза, что вредоносные западные разведки просто уничтожают физически потенциально полезные для Страны Советов кадры, чтобы осложнить ей восстановление после разрухи Гражданской войны и последующую индустриализацию. Не очень вписывались в общую картину, например, профессор филологии бывшего Санкт-Петербургского Ея Императорского Величества Университета, бывший товарищ железнодорожного министра Временного Правительства или специалист по вымершим животным, но на такие мелочи было решено не обращать внимания.
Вот тогда-то и появилось впервые это прозвище, Гаммельнский Крысолов. Будто некий злобный карлик из старой германской легенды, свистя на дудочке, уводил из города людей, которых потом никто нигде и никогда не встречал…
По лестнице нужного подъезда поднимались крадучись, обернув сапоги ветошью, чтобы не стучали подковки, вынув наганы и маузеры. На случай, если неуловимый Крысолов решит воспользоваться черным ходом, на темной лестнице, выходящей во двор-колодец, затаились сразу трое опытных агентов с приказом стрелять на поражение во все, что появится сверху. Будь то даже бродячий кот.
Дверь с заранее хорошо смазанными петлями открыла прислуга, которая, кстати, и проинформировала «кого следует» о подозрительном незнакомце, обосновавшемся у адмирала. Поражаясь про себя, как такая огромная квартира умудрилась до сих пор оставаться в собственности одного человека при общем московском жилищном кризисе, агенты миновали анфиладу комнат и сконцентрировались у нужной двери, напряженно вслушиваясь в тишину.
Минут пять ничего не происходило. Вдруг с улицы донесся истошный кошачий визг и пьяный мат. Это и был ожидаемый сигнал. Дверь слетела с петель от слитного удара нескольких тел.
Но их уже ждали.
Из темноты часто захлопали выстрелы, взвыл ужаленный пулей агент, зыкнул от чего-то металлического рикошет.
— Огонь! — скомандовал Резник, и одинокому стрелку ответил шквал пуль…
Когда зажгли свет, оказалось, что комната с распахнутым, побитым пулями окном пуста. Лишь в глубоком кресле сидел, откинув голову на высокую спинку, благообразный старец в распахнутом на окровавленной груди парадном морском мундире с черными орлами на золотых погонах. Возле правой руки адмирала на ковре дымился браунинг с опустошенной до последнего патрона обоймой. А в левой старик крепко сжимал побелевшими пальцами еще один, тускло поблескивающий мельхиоровой тупой головкой, патрон. Последний, так и не потребовавшийся, сберегаемый для себя…
Бойцы было потянули с голов фуражки и кепки, но Резнику было не до сантиментов.
— На крышу ушел, гад! Горбатко, Филин — за ним. Не уйдет!
Через несколько секунд после того, как сапоги последнего из агентов скрылись в окне, с крыши донеслись выстрелы, загрохотала под каблуками жесть.
— Назимутдинов! Помоги товарищам! — распорядился старший операгент, сам с остальными принявшись за обыск. За судьбу Крысолова он был спокоен: если его даже не удастся взять живым — пуля догонит. Ктокто, а прошедшие Гражданскую Горбатко, Филин и Рафат Назимутдинов были лучшими стрелками в управлении.
Оказалось, что опоздали агенты всего чуть-чуть. Если бы не проклятая задумка с сигналом, Крысолов уже давно был бы взят и кололся, как сухое полено, выдавая подробности своих похождений. Ему и сейчас пришлось бежать чуть ли не нагишом, в одном исподнем, бросив верхнюю одежду, оружие (американский «кольт» сорок пятого калибра и что-то длинноствольное, неизвестной Резнику иностранной марки) и, главное, саквояж с вещами.
В приподнятом настроении старший операгент спустился вниз к автомобилям, и тут его ждало жестокое разочарование…
— Как ушел? Этого просто не может быть! Двадцать аршин перепрыгнуть человеку не по силам!
— А он и не сам прыгал, — оправдывались наперебой бойцы. — Он к краю крыши подбежал… Мы думали, вниз броситься хочет, с жизнью покончить, раз больше ничего не остается, даже винтовки опустили, а он что-то к ограждению прицепил и как сиганет вниз! Думали все — амба! Виданное ли дело — шестой этаж! А он на веревке, оказывается, прыгал…
Выяснилось, что, очутившись на крыше, Крысолов (а это, конечно же, был он) в два приема скинул последнюю одежку и остался совсем голым. И это было вовсе не сумасшедшим шагом спятившего от отчаяния человека. Голое тело, как оказалось, совсем не так хорошо различимо в темноте, как белое исподнее. И лучшие стрелки управления это вскоре смогли осознать в полном объеме.
Но, раздевшись, неуловимый бандит совсем не остался безоружным. Неизвестно на чем у него на теле крепились метательные лезвия, но бежавший впереди всех Филин получил одну такую железку, чуть побольше американского безопасного лезвия «Жиллет», в горло, и сейчас над ним бился, пытаясь удержать буквально вытекающую из могучего тела жизнь, управленческий медик, привыкший иметь дело в основном с покойниками. Естественно, что два уцелевших агента залегли, дав беглецу фору, которой он не преминул воспользоваться.
Сорвав с пояса какой-то моток, голый Крысолов кинулся вниз, но не разбился о брусчатку тротуара, как ожидали разинувшие рты бойцы оцепления, а пролетел по пологой кривой в каком-то аршине над их головами и, высадив ногами окно в противоположном доме, исчез внутри. Все это заняло считаные секунды, и теперь вновь ускользнувшего от всесильного ГПУ преступника преследовать в лабиринте московских двориков было бесполезно…
— Черт те что! — в сердцах ругнулся старший операгент, еще не зная, что в захваченном саквояже найдет среди разных весьма занимательных вещиц и небольшую, исписанную от корки до корки фамилиями и инициалами тетрадку…
3
Алеша, как всегда в будние дни, полотно позавтракал (пролетарский общепит ему претил своей непритязательностью, а молодой здоровый желудок вполне позволял дотянуть до вечера), спустился по «своей» лестнице во двор, вежливо поздоровался со знакомым еще со «старых» времен дворником Хасаном и направился по давно досконально изученному маршруту на службу.
Алексей Еланцев уже второй год как закончил учебу и поступил на службу в губернский земельный архив, куда его устроил по знакомству дядюшка, Николай Леонидович Еланцев, тогда уже смертельно больной и сокрушавшийся, что ничем больше не сможет помочь единственному любимому племяннику.
— Власть приходит и уходит, дорогой мой Алешенька, — повторял седой как лунь старый архивариус, годившийся юноше не в дяди, а в дедушки (он был старше своего брата на целых двадцать лет). — А Россия остается. Эта пена, — он обводил все вокруг себя рукой, — рано или поздно уляжется. И что же мы будем иметь? Все придется начинать сначала? Нет, Алешенька, наша с тобой задача — все сохранить для будущего, а остальное пусть решают другие. Хотя бы твой батюшка, обретающийся сейчас со своей идеей бог знает где. Нет, он тоже служил России всем сердцем, и не его вина, что Отчизна не приняла его служения…
Бедный, бедный Николай Леонидович… При обычной, размеренной и спокойной жизни он несомненно прожил бы еще лет двадцать как минимум и дождался бы вожделенных внуков, если не своих — чета Еланцевых так и осталась бездетной после смерти их единственной дочери, — то Алексеевых, но… Старуха Смерть всегда вносит свои коррективы в любые планы.
