АС: Нет.
АХ: Давай попробуем. Будем не людьми, а пришельцами.
АС: А какие там пришельцы?
АХ: У них вертикальный зубастый рот во все тело и глаза по бокам. Представляешь, какой может быть поцелуй с кровью? Он же куннилингус. Я думаю, они так и размножаются.
АС: Дорогая, мне чернухи на работе хватает. Давай что-нибудь более романтическое.
АХ: Романтическое… Романтическое… Вот есть «Матрица-2». Хочешь трахнуть Киану Ривза?
АС: Не очень.
АХ: Тогда давай я трахну.
АС: Отказать. А третья «Матрица» есть?
АХ: Есть.
АС: Там интересный вариант может быть с этими машинами.
АХ: Какими?
АС: Ну, там такие человекоподобные роботы, в которых сидят люди. Они от этих черных осьминогов отстреливаются. Вот представь, поймал такой робот черного осьминога, и…
АХ: Слушай, тебе что, двенадцать лет?
АС: Тогда проехали «Матрицу».
(Опять какое-то шуршание. Кажется, я перехожу к залежам компакт-дисков.)
АХ: А «Властелин Колец»?
АС: Ты опять чего-нибудь жуткое выдумаешь.
АХ: Ну уж под хоббита не лягу, это точно. Чего ты так всего боишься? Думаешь, на работе узнают? Моральный облик?
АС: Почему боюсь? Просто не хочу.
АХ: Слушай, тут есть на английском фильмы. Интересная подборка.
АС: Чего там?
АХ: «Midnight Dancers»… «Sex Life in LA»…
АС: Не надо.
АХ: «Versace Murder»?
АС: Нет.
АХ: Почему?
АС: Потому.
АХ: А знаешь, как геи в Майами говорят вместо «vice versa»? «Vice Versace»
[27]
. Сколько здесь темных змеящихся смыслов…
АС: Сначала один другого пидарасит, а потом меняются. Вот и все змеящиеся смыслы.
АХ: Так я ставлю?
АС: Я тебе сказал уже. Езжай к памятнику Героям Плевны или там в «Дары моря», найди себе педика и резвись.
АХ: Слушай, ну нельзя же быть таким обскурантом. Я сама читала, даже в дикой природе есть гомосексуальные животные. Овцы. Обезьяны.
АС: Насчет обезьян, по-моему, аргумент вообще не в пользу голубых.
АХ: Да, хорошо тебя подковали. Не перекуешь. Что это у тебя за кассета в руках?
АС: «Ромео и Джульетта».
(Слышно, как я презрительно фыркаю.)
АХ: Выкинь ее в мусор.
АС: А давай еще разик посмотрим?
АХ: Ну сколько можно.
АС: Самый последний. Давай, а? Ты прямо вылитая Джульетта в этой маечке.
АХ: Что с тобой поделаешь, Ромео. Давай. Только с одним условием.
АС: С каким?
АХ: Потом будет «Малхоланд Драйв».
АС: Р-р-р!
АХ: Милый, ты что? Ты уже?
АС: Р-р-р!
АХ: Сейчас, сейчас. Ставлю. Я этот фильм наизусть скоро выучу. Две равно уважаемых свиньи в Вероне, где встречают нас событья, ведут междоусобные бои и не хотят унять кровопролитья…
АС: У-у-у!
АХ: Это не о тебе, волчина. Расслабься. Это Шекспир. Кстати, насчет свиньи. Я не помню, говорила я тебе или нет. Свинья не может смотреть в небо, у нее шея так устроена. Представляешь, какая метафора? Просто не может, и все. Она даже не знает, наверное, что оно есть…
*
Любовь и трагедия идут рука об руку. Про это писали Гомер и Еврипид, Стендаль и Оскар Уайльд. А теперь вот моя очередь.
Пока я не узнала на собственном опыте, что такое любовь, я считала ее неким специфическим наслаждением, которое бесхвостые обезьяны способны получать от общения друг с другом дополнительно к сексу. Это представление сложилось у меня от множества описаний, которые я встречала в стихах и книгах. Откуда мне было знать, что писатели вовсе не изображают любовь такой, какова она на деле, а конструируют словесные симулякры, которые будут выигрышней всего смотреться на бумаге? Я считала себя профессионалом в любви, поскольку много столетий внушала ее другим. Но одно дело пилотировать летящий на Хиросиму «Б-29», а совсем другое – глядеть на него с центральной площади этого города.
Любовь оказалась совсем не тем, что про нее пишут. Она была ближе к смешному, чем к серьезному – но это не значило, что от нее можно было отмахнуться. Она не походила на опьянение (самое ходкое сравнение в литературе) – но еще меньше напоминала трезвость. Мое восприятие мира не изменилось: Александр вовсе не казался мне волшебным принцем на черном «Майбахе». Я видела все его жуткие стороны, но они, как ни странно, лишь прибавляли ему очарования в моих глазах. Мой рассудок примирился даже с его дикими политическими взглядами и стал находить в них какую-то суровую северную самобытность.
В любви начисто отсутствовал смысл. Но зато она придавала смысл всему остальному. Она сделала мое сердце легким и пустым, как воздушный шар. Я не понимала, что со мной происходит. Но не потому, что поглупела – просто в происходящем нечего было понимать. Могут сказать, что такая любовь неглубока. А по-моему, то, в чем есть глубина – уже не любовь, это расчет или шизофрения.
Сама я не берусь сказать, что такое любовь – наверно, ее и Бога можно определить только по апофазе, через то, чем они не являются. Но апофаза тоже будет ошибкой, потому что они являются всем. А писатели, которые пишут о любви, жулики, и первый из них – Лев Толстой с дубиной «Крейцеровой сонаты» в руках. Впрочем, Толстого я уважаю.
Откуда мне было знать, что наше романтическое приключение окажется для Александра роковым? Оскар Уайльд сказал: «Yet each man kills the thing he loves…»
[28]
Этот писатель жил в эпоху примитивного антропоцентризма, отсюда и слово «man» (да и сексизм тогда тоже сходил с рук, особенно геям). Но в остальном он попал в точку. Я погубила зверя, the Thing. Красавица убила чудовище. И орудием убийства оказалась сама любовь.
Я помню, как начался тот день. Проснувшись, я долго лежала на спине, поднимаясь из глубин очень хорошего сна, которого никак не могла вспомнить. Я знала, что в таких случаях надо лежать не шевелясь и не открывая глаз, в той самой позе, в которой просыпаешься, и тогда сон может всплыть в памяти. Так и случилось – прошло около минуты, и я вспомнила.
Мне снился фантастический сад, залитый солнцем и полный птичьего щебета. Вдали виднелась полоса белого песка и море. Передо мной была отвесная скала, а в ней пещера, закрытая каменной плитой. Мне следовало сдвинуть эту плиту, но она была тяжелой, и я никак не могла этого сделать. Собравшись с силами, я уперлась ногами в землю, напрягла все мышцы и толкнула ее. Плита отвалилась в сторону, и открылась черная дыра входа. Оттуда потянуло сыростью и застарелым смрадом. А затем из темноты навстречу солнечному дню пошли курочки – одна, другая, третья… Я сбилась со счета, так много их оказалось. Они все шли и шли к свету и счастью, и ничто теперь не могло им помешать – они поняли, где выход. Я увидела среди них ту, свою – коричневую с белым пятном, и помахала ей лапой (во сне вместо рук у меня были лапы, как во время супрафизического сдвига). Она даже не посмотрела на меня, просто пробежала мимо. Но мне совсем не было обидно.
